Владислав Бахревский - Ярополк

– Собирались в Овруч, а придется идти в Новгород, – сказал Ярополк Свенельду.

А тот вдруг оробел.

– Сначала, князь, надо приготовить войско. У Олега – древляне, а у Владимира – варяги. Пусть, ожидаючи нас, перегорят. Да ведь и денег у Владимира больше нет, чтоб держать при себе купленное войско.

Ярополку было мерзко и думать о насильничанье брата Владимира, но он был рад, что война откладывается…

Жрецы Перуна удивились: князь Ярополк без напоминаний пришел к истукану. Зарезали петуха, князь помазал кровью потрескавшиеся губы идола. Стоял перед жертвенником, подкладывая дубовые сучья в пламя вечного огня.

Лицо у Ярополка было серьёзное, и волхвы, хоть и следили за каждым его движением, не смогли обнаружить ни беспечности, ни презрения. Решили: надо ждать похода.

Прощаясь, князь щедро одарил жрецов и, спустившись с холма, поклонился Перуну. И тут перед князем пал ниц тонкий в кости юноша.

– Смилуйся! Дозволь слово молвить!

– Говори, – позволил Ярополк.

– Меня не берут в твою дружину! Говорят, зачем ты нам, коли нет в тебе силы.

– Воин должен быть сильным.

– Верно, руки у меня тонкие, – согласился юноша, – но я умею такое, чего сильные не могут.

– Чего же они не могут?

– Посмотри, великий князь, как я всхожу на деревья.

Подбежал к тонкому вязу и не вскарабкался, обхватывая ствол коленями, а взошел по стволу, наступая на дерево босыми ногами и быстро перехватываясь руками.

– Могут они так? – крикнул юноша с вершины.

– Не могут, – согласился Ярополк. – Что же, приходи в полдень на мой двор. Зовут-то тебя как?

– Девятой.

– В семье, что ли, девятый?

– Ага!

– Ну, приходи! Будь у меня первым.

Льстя убитому горем Свенельду, Ярополк приказал у себя на дворе выкопать очень глубокий колодец. Три конца толстых веревок лежали на срубе. Поднявшего десятипудовую бадью брали в гридни. Поднявших бадью с половиной веса – в дружину. Третья бадья, трехпудовая, была для наращивания силы.

Смотром новобранцев занимался Варяжко.

В тот день недалеко от сруба повелением князя врыли высоченный столб. Как дело кончили, явились смотреть новых гридней и воинов Ярополк и Свенельд. Для них поставили скамью, скамью застелили ковром.

– В гридни попадают один из двадцати, – сказал Варяжко, окидывая взглядом немногих, кто еще не прошел испытания. Увидел вдруг Девятого. – А ты здесь зачем?

– Велением великого князя! – дерзко ответил юноша.

Варяжко оглянулся на Ярополка, пожал плечами:

– Ну, подходи. Какую для тебя бадью ставить? Небось наибольшую?

– Наименьшую.

Варяжко хмыкнул и прицепил к барабану трехпудовую, игровую бадью. С натугой, с передыхами, Девятой достал-таки груз из колодца.

Варяжко вопросительно смотрел на Ярополка.

Тот указал на двух парней, поднявших пятипудовые бадьи.

– Пусть вдвоем тянут самую тяжелую, да подцепи туда же еще наименьшую, – распорядился Ярополк.

Парни, обливаясь потом, начали подъем, и было видно – не сдюжат.

– Девятой, помогай! – крикнул князь.

Тонкорукий юноша кинулся на помощь, и страшная тяжесть покорилась троим.

– А теперь, – распорядился Ярополк, – залезь-ка ты, Девятой, на этот столб, да поскорее.

Девятой скинул чуни, опрометью взбежал на высоченный столб да еще и уселся на нем.

– Ну, что ж, – сказал князь. – Пусть другие сделают то же, что и Девятой.

Получился конфуз. Самая малая часть с грехом пополам, елозя по столбу, выдержала испытание.

– Берем, Варяжко, Девятого? – спросил Ярополк воеводу.

– Вроде в лесную сторону собираемся, – сказал Варяжко. – Пригодится этакий лазальщик.

Ярополк посмотрел на Свенельда. Губы у старика сложены горько, в глазах пусто, сказал, опуская голову:

– Ушло мое время.

Вздохнул князь:

– Нечем мне тебя порадовать, великий ты мой воевода. Вот разве Баян сыщет в дремучем бору вещее слово? Может, от слова оживешь?

– Месть – моя жизнь. Доживу до дня мщения, и все мои земные дела будут кончены, – сказал Свенельд, взгляд его был мутен, тьма стояла на дне души.

После теплого дождя пошли расти боровики да лисички.

Баян и Синеглазка отправились по грибы. Корзину через плечо для грибов, для ягодок лукошко.

– Синеглазка! – звал радостно Баян, стоя на золотой от лисичек поляне.

Синеглазка, оставив такую же поляну, прибегала к мужу, ойкала! Он ловил ее губы, и она целовала, распахнув глаза, и в этих глазах был свет и дивное изумление.

Бор порадовал их грибами и выпустил на приволье, к воде. Солнце только-только взошло, и Синеглазка, взявши Баяна за руку, заторопилась, побежала.

Из воды всплывали золотые кувшинки, подставляя свои чаши солнцу. И вот уже на воде сверкала сокровищница. Это была сокровищница солнца, чудо из чудес. Баян кинулся искать глаза любимой, чтобы найти в них тот же восторг, а два восторга – счастье.

Вдруг услышали они тревожное кряканье утки. Увидели, как, растопырив крылья, заслоняет бедная птица своих крошечных птенцов, а над камышами лениво летит к добыче огромный сип.

– Пошел! Пошел! – сорвала с себя платок Синеглазка.

Сип сердито замахал крыльями, подался в сторону от утиного семейства.

– Ишь кого обижать взялся! – кричала на хищника Синеглазка, и грозная птица нехотя, но отлетала-таки прочь все дальше и дальше.

– Послушался, – радостно вздохнула Синеглазка, и ее нельзя было не поцеловать.

«Где же ты, вещее слово?» – думал Баян. Ему было легко и радостно. Какие уж тут слова, когда вокруг сердца радуга.

В кустарнике на сухом бугре Синеглазка и Баян встретили семейство перевязок [109]. Ушастые, с двойной полосой по верху голов, по ушам, над глазами, через всю мордочку, зверьки смотрели на людей из травы, пушистые хвосты играли над их спинками.

– Спрячемся! – предложила Синеглазка.

Они укрылись за бугорком.

Малыши перевязок тотчас забыли о людях, принялись тормошить друг друга, но родители остались на месте, голова к голове, смотрели, куда подевались двуногие великаны.

– У них любовь, – сказал Баян, целуя Синеглазку. – Как много в мире любви! Лю-бовь! Не оно ли?

– Что?

– Вещее слово.

– Любовь?

– Лю-бовь.

Они прошли через гудящий пчелами луг.

– Какой нынче выпас! – обрадовалась Синеглазка.

– Цветы – любовь, пчелы – любовь. – Баян увидел впереди опушку, поросшую кипреем. – Пошли!

Он помог снять корзину Синеглазке, снял свою. Поцеловал суженую, подвел к цветам.

– Дарю тебе сокровенное, семейное…

Снял розовое пламя с кипрея, передал в руки Синеглазке. Она держала огонь бережно, затая дыхание смотрела через пламя, шепнула:

– Баян!

И вернула ему огонь, а он – цветку.

И обняла она его, и они любили, радуя любовью небо, землю, ярый кипрей.