А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 1)

Вдруг и так неожиданно, что сердце у арестанта мучительно забилось и мурашки побежали по телу, часы на колокольне пробили три удара, и сейчас же раздались тяжёлые мерные шаги. Звякнуло точно совсем подле ружьё, и кто-то осипшим голосом спросил:

– Что пришёл?..

Другой голос ответил как-то успокоительно:

– Тебя с часов сменить.

– Что приказ?..

– Не спать, не дремать, господам офицерам честь отдавать.

– Что под сдачей?..

– Тулуп, да кеньги, да ещё колодник безымянный.

– Какова обязанность?..

– Колодника никуда не выпускать и к нему никого не допускать, ниже не показывать его никому сквозь окончину или иным образом.

Голоса людей, которых арестант никогда не видел и видеть не мог, казались не людскими, не здешними, страшными и роковыми.

Брякнули, зазвенев кольцами медных антабок, мушкеты. Чей-то страшный голос скомандовал:

– Смена, ступай!

«Tax, тах», – застучали тяжёлые шаги по камням, задвоились эхом и замолкли, умерли, ушли в то же небытие, откуда пришли. Хлопнула дверь, другая, Власьев вошёл в камеру и, позабыв о свече, прошёл за ширмы. Деревянная кровать под ним заскрипела, и опять – тишина…

Время замерло…

Арестант медленно и осторожно поднимается с постели, ловкими кошачьими, неслышными, крадущимися движениями достаёт Библию и сейчас же отыскивает в ней то место; что так сладостно мучает его по ночам.

«О как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая»…

Сегодня слова эти полны особого смысла. Он видел ту, про кого так написано. Про неё сказали – Государыня!.. Именно, точно: «дщерь именитая»… Он видел её, теперь он наверное знает, что видел, что говорил с нею… Зачем стеснялся?.. Ей бы надо было сказать всё то, что тут написано и что давно он выучил наизусть.

«Округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искуснаго художника. Живот твой круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино, чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями, два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны, шея твоя, как столп слоновой кости, глаза твои озёрки Есевонския»…

Он тихо гасит свечу и ложится в постель. Сладостный ток бежит по телу, кружится голова, смыкаются глаза, и видения окружают его. То, другое «я» просыпается теперь, и уже нет больше жалкого, забитого колодника Григория.

– Чего ты там ёрзаешь и пыхтишь, как на чертовке словно ездишь, опять за прежние шалости принимаешься!..

Грубый голос из-за перегородки будит арестанта.

Мутный свет утра через белое окно пробивается. На потолке всё так же однообразно и уныло ползает отсвет пламени ночника. Из-за ширмы выходит Чекин, кафтан накинут на опашь на плечи, в зубах трубка сипит и вспыхивает красным огнём. Он потягивается, подтягивает рукою штаны и выходит в коридор.

Арестант поднимается с постели. Он вдевает худые ноги в туфли и встаёт, опираясь на стол. Маленькая голова на очень тонкой шее гордо поднята, широкий лоб низко спускается к словно детскому лицу, смыкаемому острым подбородком с клочьями давно не бритой рыжеватой бороды. В серых глазах горит злобный огонь. Он вовсе не арестант – он принц, тот принц, про которого говорят, что он умер, но который никогда в нём не умирал. Он резко и сердито кричит:

– Данила Петрович!.. Данила!.. Данила!..

Из-за ширмы появляется заспанная фигура в халате капитана Власьева, и в то же время в коридор с зажжённой свечой возвращается Чекин.

– Ну чего ты орёшь, скажи на милость? – грубо говорит Власьев.

– Ч-то это?! Ч-то э-э-это? – со слезами негодования на глазах, сильно заикаясь, говорит арестант. – Э-э-эт-тот человек на меня к-к-крич-чал… К-к-как он с-смее-т!..

– Он услышал, что ты не спишь, когда все добрые люди спят… Сколько раз я тебе сказывал, тебе надо быть кротким… Смириться тебе надобно… Гляди – ночь ещё, а ты шебаршишь тут… Всех переполошил… Ложись спать.

– Еретик, – сердито рычит арестант и смотрит в упор на Чекина. Потом обращается опять к Власьеву, в его глазах горит огонь, в голосе власть – Ты знаешь!.. Ты того… Уйми ты мне его… Чтобы он меня вовсе оставил… А то!.. Ты з-з-знаешь!.. Я ведь и могу…

Чекин подступает к арестанту:

– Ну что я тебе сделал?.. Ну скажи толком, в чём я перед тобою виноват оказался? Зря жалуешься, сам не знаешь на что.

– Он меня портит.

– Э, пошёл!.. Опять за свою дурость. Ну, скажи, пожалуй, чем я тебя портить могу?..

– Данила Петрович, как зачну засыпать, а он тотчас зашепчет, зашепчет… Станет дуть на меня… Изо рта огонь и дым… Смрад идёт… Н-не м-могу я…

– Э, дурной!.. Это, Данила Петрович, он на меня серчает через то, что я иной раз табаком при нём балуюсь.

– Ты его, Данила Петрович, у-уйми… А то хуже чего не было бы… Уйми ты его мне… А т-то я е-его б-бить как зачну…

– Ну это мы посмотрим… Какая персона!.. Подумаешь… Арестант.

– Не смеешь ты, с-свинья, так г-говорить.

– Сам видишь, Данила Петрович… Нешто я что делаю. Сам заводит.

– Ну, оставь его… Охота ночью шум поднимать.

– Да кто он у нас такой?.. Арестант… Плюнуть, так и слюней жалко.

– А, так!.. Ты так с-смеешь говорить!.. Я кто?! Я здешней империи п-п-принц… Я г-г-государь ваш.

– Ну что ты вздор городишь, – строго сказал Власьев, – откуда ты такое слыхал?..

– О-о-от р-родителей.

Лютой, неистовой злобой горят глаза арестанта, он сжимает кулаки, выскакивает в одном нижнем белье из-за кровати и бросается на Чекина. Тот спокойно отводит поднятые на него руки и так кидает арестанта, что тот падает на постель.

– Господи, – захлёбываясь слезами, кричит арестант, – Господи, да что же это такое делается?.. А будь ты проклят!.. Проклят!.. Последний офицеришка меня толкает!.. Господи… В монахи!.. В монастырь меня скорее… В монастырь!..

– В монасты-ырь, – насмешливо тянет Чекин. – В монастырь?.. Кем ты там, дурной, будешь?..

– Ангельский чин приму… Мит-троп-политом стану.

– Ты?.. Митрополитом?.. Загнул, братец!.. Смеху подобно… Ты имени-то своего подписать не можешь, понеже и имени своего не знаешь… Туда же – митрополитом?..

– Нет, я знаю… Я всё знаю…

– Ты?..

– Да, з-знаю. Я поболее твоего знаю… В миру – Гавриил… В монастыре буду – Гервасий… Но сие всё не так… И сие неправда. Да где тебе!.. Т-теб-бе не понять!

– То-то ты хорошо понял.

– Я… Я знаю… Вот смотри, – арестант показал на свои ноги и руки, на грудь, – сие тело… Тело… Да, может статься, и точно арестантово тело, понеже вы его караулите… А сие, – с хитрой и довольной улыбкой арестант показал на голову, – с-сие – п-п-принц Иоанн, назначенный Император российский!..

Серые глаза синеют, яснеют, угрюмое, печальное лицо освещается улыбкой и на мгновение становится почти красивым. Власьев пристально смотрит прямо в глаза арестанта и говорит ему мягко и настойчиво: