А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 1)

Толпа задвигалась, ожила, разбилась на кучки, в кучках стали шептаться между собою. А больше говорили всё без слов – глазами, движениями голов, блеском глаз, то радостных, то встревоженных. Ждали теперь выхода нового императора и присяги.

Стемнело, внесли зажжённые свечи, когда раздался снова стук булавы церемониймейстера и из белой с золотом высокой двери попарно стали выходить придворные чины. За ними, стуча каблуками ботфортов, быстрой походкой, не скрывая торжествующей улыбки, ещё больше бледный от чёрного бархата кафтана, вышел, поднялся на ступени трона он – новый царь.

Пётр остановился у трона. Подбоченясь левой рукой, правой он сделал широкий приветственный жест, обращённый ко всем собравшимся. Длинные ноги, маленькое тельце, пудреная белая головка этого «величества», ожесточённые и в то же время смеющиеся глаза, одновременно яростные и слабые, встали как привидение над согнутыми в глубоком поклоне спинами.

К нижней ступени трона подошёл Волков, развернул лист первого манифеста. Все слушали внимательно, вытянув шеи, приложив к ушам ладони, дабы не проронить ни одного слова.

Пётр Третий объявил в манифесте всем его «верноподданным»:

– «Да будет всякому известно, что по власти всемогущего Бога любезная наша тётка, государыни императрица самодержица всероссийская через несносную болезнь от временного сего в вечное блаженство отошла…»

Снова плач. Ещё бы! Плакавшие ведь всем сердцем хотели бы, чтобы это указанное «временное блаженство» продолжалось без конца. Чтобы вечно вот так и жить – легко, сыто, пьяно, жирно, чванно, на чужом труде, наслаждаясь вечно праздностью, купаясь в сиянии престола, как голуби в лучах солнца, плодя в своих сёлах, деревнях, поместьях, усадьбах такие же дворы, только поменьше, победнее, но и там являясь чванным барином, владыкой перед своими «верноподданными» мужиками, крепостными, над их жёнами и дочерьми… Чтобы вечно так же раболепно, униженно всем им толкаться у подножия этого трона, ненавидя друг друга, думая, чтобы только превзойти, осилить, переплюнуть друг друга в рвачестве богатых и обильных и при этом совершенно не заслуженных милостей… А манифест барабанил про этого не совсем трезвого с утра молодого человека, объясняя, как он попал на трон:

– «…Всероссийский императорский престол нам яко сущему наследнику по правам, преимуществам и закону принадлежащий…»

По какому «закону» теперь будет править он, прусский шпион, получивший всемогущество? Он ведь теперь может пожаловать каждому, кому захочет, тысячи рабов. Он может сделать из каждого маленького владыку. Он может каждого казнить, сослать в Сибирь.

И все смотрели со страхом на сделанного ими же самими идола, на монарха «Божией милостью», за которым стояла сама церковь, все бесчисленные святые, изображённые на иконах, за которого вступались в своих громовых проповедях, угрожали всеми молниями неба, всеми муками ада люди в чёрных длинных одеждах, стоявшие здесь в первых рядах и белыми пальцами придерживающие драгоценные, алмазами и жемчугами усыпанные панагии на тугих и впалых животах.

В глубоком трауре, накрытая чёрным вуалем с ног до головы, в плерезах, [51]слушала эти слова манифеста императрица Фике. Слушала и бледнела от негодования. Всё время шла речь о том, что он, Пётр Третий, и есть истинный наследник, что он по праву занимает «прародительский престол»… Ну, а она? А её сын, Павел Петрович? Что же ей делать? Или ей придётся подражать Елизавете Петровне, чтобы «правильным образом» вернуть себе «похищенный престол»? С «помощью» верных сынов российских?

Из-под вуаля она незаметно обвела взором ряды насупленных лиц. Вон стоит он, надёжный «верный сын российский», молодой, двадцатисемилетний красавец, герой самых рискованных в Петербурге шумных любовных похождений, трижды раненный под Цорндорфом – Григорий Орлов [52]– очередной любовник императрицы Фике. Орлов стоял, высоко подняв свою красивую белокурую голову на мощной шее, и с высоты своего роста смело оглядывал это мрачное собрание.

А Волков читал и читал про этого молодого человека, который с улыбкой, лихо вывернув ноги в ботфортах, смотрел с высоты престола на своих подданных, читал про мужа императрицы Фике.

Этот молодой человек обещал всё, себе требуя взамен одного: чтобы она клялась, что будет ему всегда и во всём покорна.

Торжество распирало впалую грудь Петра Фёдоровича. О, он теперь больше не попадёт под опеку разных Бестужевых… Брюммеров… Нет! А сколько он может сделать теперь для своего идола, для своего обожаемого монарха – для прусского короля Фридриха II… О, он пошлёт русских солдат драться за свои голштинские владения. Он заберёт Шлезвиг у Дании. Он омочит свою шпагу в датской крови… Какое счастье!

Наконец Волков закончил чтение, поставив жирную точку словом-подписью: Пётр .

– Виват! – грохотало собрание. – Виват! Виват!

Но многие думали:

«С какой же достойной скорбью стоит императрица Екатерина у подножия нового трона! Как величественно она несёт свой траур… Своё горе… Не то что этот неумный, полупьяный молодой человек… Что-то думает она, матушка Екатерина Алексеевна?»

Началась присяга, строго по чинам, и Екатерина Алексеевна первой на кресте и евангелии поклялась в неизбывной верности своему супругу, императору, повелителю…

Тело Елизаветы Петровны было положено в чёрный бархатный гроб, поставленный на высокий катафалк, тоже обитый чёрным бархатом. Чёрный бархат затянул и стены, покрыл все окна большой дворцовой аванзалы. Золотой парчовый с серебряным шитьём покров покрыл гроб… В чёрных подсвечниках пылали вокруг гроба ослопные свечи. У гроба посменно дежурили четыре дамы, и волны их глубокого траура лежали на полу. Тут же четыре гвардейских офицера каменели в почётном карауле. У изголовья гроба, на алом бархате, лежали четыре короны: шапки Казанская, Астраханская, Сибирская и отдельно – усыпанная бриллиантами – корона Всероссийская.

В зале горело 6 тысяч свеч. Бесконечные толпы народа – крестьяне, солдаты, мужчины с бородами, женщины в платках, кто в овчинном тулупе, кто в серой сермяге – подходили боязливо к гробу, валились на пол, крестились, целовали холодную руку дочери Петра Великого, слушая, как звенящими голосами очередные архимандриты всё вновь и вновь перечитывали отчаянные, истошные вопли псалмов царя Давида, примостясь на освещённом свечкой аналое.

И тут же, почти сплошь всё время, на глазах бесконечной очереди проходящего народа, скорбно склонив голову, вся с головы до ног в чёрном крепе, у гроба стояла императрица…

– Ишь как убивается, матушка! – шептали в ползущей очереди. – Ишь ты, душа-то какая…