Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

— Завтра за час до полудня… Но лучше приди немного пораньше… Скажи, что тебя ждут в купидестре… Завтра. Ты помнишь? Ты не забудешь?

Вроде бы, простые слова и ординарное сообщение. Но между предложениями она делала длинные паузы. И, произнеся первую фразу, стала гладить меня по голове. После второго предложения надвинулась на меня и своим телом прижала меня к стене. После третьего — стала губами искать мой рот. А бормоча «Завтра. Ты помнишь? Ты не забудешь»… Нет, не стану описывать ее телодвижения! Я отстранил ее. И она тут же исчезла в сумраке вечера.

II.Но лекцию Вардия — четвертую по счету? — мне предстоит вспомнить и описать. А потому заранее приношу извинения и предупреждаю: хотя я постараюсь смягчить выражения, а некоторые чересчур скабрезные подробности вовсе опущу, но так или иначе мне придется передать тебе, Луций, рассказ о Кузнечике и Приапе, и как бы я ни смягчал, как бы ни подвергал цензуре, я не могу же вообще никаких, так сказать, «терминов» не использовать и все проделки Пелигна выбросить за борт повествования!..

Да и сама обстановка, в которой всё происходило! Сам посуди, целомудренный мой Сенека:

Вардий принял меня в помещении, которое он и его слуги именовали «купидестрой». Это был портик в саду, отдаленно напоминающий палестру. Там были ложа различной формы и различные приспособления, о которых я пока могу позволить себе не вспоминать. Я насчитал три статуи Приапа с различными размерами и положениями — да простят меня Веста, Минерва и Диана! — «скакуна», или «стержня жизни», или «челнока восторга» — Вардий вслед за Пелигном использовал множество обозначений для того, что в приличном обществе вообще принято не обозначать.

Напольные мозаики и настенные фрески изображали эротические сценки, в которых одетые и обнаженные мужчины и женщины «купидонились» и «приапились» друг с другом; этих выражений мне никак не удастся избежать, ибо они были главными терминами в рассказе Эдия Вардия. А потому сразу же объясняю различие: купидонить означает ухаживать и соблазнять, приапить — то самое, что обычно следует за удачным ухаживанием и соблазнением.

И вот еще, Луций! Поначалу всё было пристойно. Вардий усадил меня на ложе, сам сел на соседнее и принялся рассказывать. Но скоро появилась та самая молодая рабыня, которая накануне прижимала меня к стене. Одеяние на ней было совершенно прозрачное. Вардий возлег на кушетке, и она принялась массировать ему лицо. А он продолжал разглагольствовать, лишь изредка прерываясь и отплевываясь, когда благовонные мази попадали ему в рот. Затем она сняла с него тунику, перевернула на живот и стал массировать спину и ноги. Потом перевернула на спину и принялась за грудь, за живот…

Дальше я уже старался не смотреть…

Потом рабыня ушла. Но некоторое время я все еще избегал смотреть в сторону Вардия…

Словом, заранее прошу извинить, если мой рассказ тебя покоробит. Потому что он должен покоробить любого добродетельного человека!

Гней Эдий Вардий принялся рассказывать буднично и просто, без обычных для него придыханий и восклицаний. И начал так:

III.— В школе Амбракия Фуска и Порция Латрона мы с Пелигном проучились два года. Потом Мотылек упорхнул. Помпей Макр — помнишь? — внук известного историка Феофана из Митилены, я уже рассказывал о нем — Макр предложил ему продолжить образование в Греции, отец Мотылька поддержал идею, изыскал необходимые средства, вот и отправились вместе, Помпей и Пелигн. Меня тоже звали с собой. Но я не поехал. Во-первых, греческим языком я тогда плохо владел. Во-вторых, отец мой — мир его праху! — всегда был жаден до денег. В-третьих, в нашем роду никто никогда не учился ни в Ахайе, ни на греческих островах… Что сел на краешек? Устраивайся поудобнее. Рассказ будет длинным… Короче, улетел Мотылек с Макром. А меня, своего самого близкого и преданного друга, бросил на произвол судьбы. Надолго…

Два года они путешествовали. Месяц жили в Коринфе. Потом едва ли не год обучались в Афинах. Потом, как тогда было принято, отправились в Троаду: посетили гробницу Протесилая, поклонились кургану Ахилла, облазили развалины Трои, в Скамандре совершили омовение, на Иду поднялись, читали друг другу Гомера, вспомнили про Энея, про Париса, про Елену Прекрасную… На материке побывали в Смирне, в Колофоне и в Милете. Потом перебрались на острова. С месяц жили на Лесбосе, у деда Помпея по материнской линии. Потом посетили Самос и Родос. А возвращаясь в Италию, высадились на Сицилии и долго по ней путешествовали… Из каждого города Мотылек слал мне письма. Он знал, что я по нему тоскую, и сам без меня скучал… С Макром он лишь развлекался. Поведать ему о болезненном и сокровенном он не мог. Ведь только я, «милый и чуткий Тутик», как он меня тогда называл, мог почувствовать и понять, что творится в его душе.

Вардий умильно улыбнулся и продолжал:

IV.— Когда Макр и Пелигн гуляли по развалинам Трои, у нас, в Риме, великий Август выдал свою дочь Юлию за своего племянника Марцелла. Марцеллу было семнадцать, Юлии — тринадцать лет. И вот в Риме, на Палатине, в бывшем доме Гортензия, который Август превратил в свой дворец, пылают факелы, юноши и девушки под аккомпанемент флейты поют эпиталамы, молодоженов ведут в брачные покои. А в далекой Троаде, в захудалой гостинице Пелигну снится сон. Тоже горят факелы. Но нет ни людей, ни звуков. Факелы жарче и жарче пылают. Будто от них зарождается ветер. Ветер его подымает. Выносит из дома. Мчит на восток: над горами, над морем, навстречу восходу. Жаром наполнилась грудь, колючки вонзились в пах и в живот. И мнится Пелигну, что он будто цикада или кузнечик… Прости, увлекся. Он мне этот сон в прозе описал, а не в стихах… Письмо пришло из Троады. На нем стояла дата, по которой я потом вычислил, что сон приснился Мотыльку в ту самую ночь, когда Юлия с Марцеллом возлежали на свадебном ложе.

V.Дней десять спустя прибыло письмо из Милета. В нем Пелигн сообщал мне, что, когда они осматривали порт, Макр чуть ли не силой затащил его в блудилище. Выбрав самую разбитную и самую игривую из порн — так греки называют своих шлюх, — Помпей поручил ей своего друга, вошел с ними в комнатку, заставил Пелигна раздеться и лишь затем удалился искать подругу для себя. Порна, с которой оставили Мотылька, в совершенстве владела ремеслом. Но от робости и непривычности ощущений Пелигн почти не запомнил своего первого в жизни соития с женщиной. «Это было как вихрь, — писал он мне. — Меня подхватило, перевернуло, уронило во что-то мокрое и душное. А дальше я ничего не помню. Не помню, как оделся, как оказался в общей зале, как вместе с Макром вышел на причал. Сначала — вихрь схватил и упрятал, а потом — волна выплюнула и выбросила». Так мне по-гречески писал Пелигн, будто стеснялся писать на латыни.