Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Но велел рабыне переложить подушку и лег на спину так, чтобы оказаться ко мне лицом. Юкунда принялась массировать ему грудь. А Гней Эдий продолжал, уже не вздрагивая и не хихикая:

XIV.— Кузнечик лишь с первого взгляда казался хрупким и маленьким. На самом же деле роста был чуть ниже среднего. И тело у него было мускулистое, гибкое, хорошо развитое гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, был страстный охотник до плаванья в озерах и в море, уроки фехтования брал у Веяния — тогдашнего самого известного гладиатора.

Он тогда очень гордился своим телом. И было чем гордиться, клянусь поясом Венеры!

Потом у него этот дар постепенно отобрали. Но тогда, в двадцать и в двадцать один год, в эпоху приапейства, на станции Венеры Паренс, Приап или сама Великая Матерь наделили его поистине сатировой силой. Сила эта, с одной стороны, доставляла ему и его купидонкам неиссякаемое наслаждение, но вместе с тем, как он мне однажды пожаловался, причиняла ему едва ли не танталовы муки. «В Аиде, — объяснял Кузнечик, — Танталу не дают есть и пить. Я ем и пью. Но с каждым новым глотком жажда моя лишь усиливается. С каждым новым кушаньем меня охватывает всё более лютый и мучительный голод… Как у Проперция: „Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен: у настоящей любви нет никаких рубежей“ ».

Сам посуди. Чтобы утихомирить сидящего внутри него Приапа, Кузнечик должен был рано утром встретиться с молодой и выносливой заработчицей, перед обедом — с одной или несколькими театральными плясуньями, вечером — с гетерой или с провинциалкой-вольноотпущенницей. И всё это лишь для того, чтобы ночью не истерзать и не измучить какую-нибудь вдовушку, замужнюю матрону или римлянку-молодку. Он мне однажды признался: «Милый Тутик! У меня на дню должно быть сразу несколько купидонок. Если у меня будет одна, она умрет через несколько дней».

Обычный человек если не с первого раза, то со второго и с третьего уж точно утолит свою страсть и блаженно обессилит. Кузнечик же выдерживал десять, пятнадцать, двадцать заездов — его выражение. «Трижды обогнув мету, — говорил он, — я не испытываю ни малейшей усталости. После десятого заезда мне обычно хочется съесть яблоко или грушу. После пятнадцатого поворота — осушить чашу цельного вина. После двадцатого мне надо немного поспать, чтобы с новыми силами продолжить гонки».

Самый короткий заезд , по его словам, длился около четверти часа. Самый продолжительный — более семи часов.

Ты скажешь, преувеличивал?.. Я тоже однажды позволил себе усомниться. Тогда Кузнечик повлек меня в ближайший лупанарий, выбрал трех заработчиц и у меня на глазах с каждой из них совершил по шесть заездов подряд!

Одна из его замужних купидонок, как тогда говорили, страдала лидийской болезнью, то есть в приапействе была ненасытной. Муж ее, всадник-публикан, так устал от ее аппетита, что заставлял ее носить обвязанное вокруг талии мокрое холодное полотенце, надеясь таким образом хотя бы слегка остудить ее пыл. Она потому и прилепилась к Кузнечику, что тот снимал с нее проклятое полотенце и приапил ее повсюду и беспрерывно: в крытых носилках, когда они ехали к нему или к ней домой; в роще на плаще и под деревом, если по дороге попадалась им роща; в саду, « в беспорядке вокруг свежих роз накидав » — так у Проперция; один раз — на заброшенном кладбище, потому что они шли пешком и его несчастной купидонке так сильно приспичило… Однажды он ворвался ко мне в дом, упал передо мной на колени и взмолился: «Тутик! Пойди, погуляй на часочек! Лесбия моя умрет, если твой кров не придет нам на помощь!» И я еще не успел выйти из дома, как они сплелись, будто плющ вокруг дуба, вцепились друг в дружку, как египетские кошки, и тут же, в прихожей, на холодном полу… Когда часа через два я вернулся, у них в самом разгаре была навмахия в имплувии… Вернувшись еще через час, я застал их под лестницей на ложе рабыни; она была в позе филлейской матери, а он — парфянского стрелка… Увы, мне пришлось нарушить гостеприимство и прервать их заезды . Ибо к вечеру ожидался возврат из деревни моего отца. И, надо сказать, остававшиеся в доме рабы были так сильно смущены и перепуганы, что заперлись в винном погребе и едва не окоченели… Лесбия — так Кузнечик называл эту женщину в честь возлюбленной Катулла — Лесбия, уходя, обхватила меня руками за шею и закричала мне в ухо: «Он демон! Он бог! Я с ним теряю рассудок и превращаюсь в менаду!.. Вакх! Приап! Аполлон! Мне хочется умереть! Я не хочу возвращаться на землю!..» Она бы совсем меня оглушила, если б Кузнечик не пришел мне на помощь и не вытащил свою подружку сначала в прихожую, а затем — на улицу.

Преувеличивал, говоришь? Нет, полагаю, преуменьшал.

Юкунда-рабыня уже массировала Вардию живот, все ниже и ниже спускаясь руками. Я старался теперь не смотреть в их сторону.

А Гней Эдий все больше оживлялся:

— Помнишь, у Катулла:

Так вот, однажды, когда мы гуляли с Кузнечиком, он, описывая мне очередное свое любовное ристание, вдруг рассмеялся, словно малый ребенок, тряхнул кудрями и, указав пальцем на статую Приапа — мы прогуливались по садам Мецената, — воскликнул: «Я как он! То есть в любой момент. И даже без всякого повода!» — Я не понял его восклицания. Тогда Кузнечик распахнул плащ и велел: «Смотри на тунику». Я стал смотреть и увидел, как туника медленно приподнимается… — «В любой момент могу вывести из стойла моего скакуна», — смеясь, объяснил мне мой друг…

— Не надо на меня смотреть! Я этого не умею и никогда не умел! — крикнул мне Вардий, хотя, повторяю, я уже не смотрел в его сторону.

А он продолжал игриво и радостно:

XV.— Мы все ему в подметки не годились! Даже Юл Антоний, к которому, насколько я знаю, Приап всегда был благосклонен.

Заметив, что я испытываю определенные трудности в купидонстве, Кузнечик, чуткий друг и верный товарищ, попробовал некоторых из своих купидонок передавать мне. Но из этого ничего путного для меня не вышло. Первая, испытав два моих заезда и ни разу меня не одобрив , от третьего заезда решительно отказалась и покинула меня обиженная и рассерженная. Вторая, выдержав первый заезд и на первой мете даже разыграв одобрение, на следующем забеге вдруг горько расплакалась у меня в объятиях. Третья — учитывая мои предыдущие неудачи, Кузнечик на этот раз решил сам присутствовать на стадионе — третья, едва началось ристание, соскочила с колесницы , бросилась к Кузнечику — он возлежал за накрытым столом и, беззвучно шевеля губами, читал оды Горация, — уткнулась ему в колени и истошно завопила на весь триклиний: «За что ты меня наказываешь, господин мой?! Чем я перед тобой провинилась?!»… Мы оба тогда рассмеялись и решили, что называется, не путать быка с Юпитером.