Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Отныне, подыскивая для меня купидонок, Кузнечик к ним ни в коем случае не прикасался. Более того, он мне велел в больших количествах поглощать куриные яйца, гиметтский мед, пеласгийский чеснок и разные горькие снадобья: сатурейские травы, крапивное семя с белым перцем, растертый пиретр в многолетнем вине, « орехи с веток колючей сосны ». Всё это у него перечислено в «Науке». Но сам он этих зелий никогда не принимал. По крайней мере в эпоху приапейства, на станции Венеры Паренс.

Я избегал смотреть в сторону Вардия. Но догадывался, что руки проклятой Юкунды уже покинули его живот и теперь массировали… ну, ты меня понимаешь, Луций!.. Я думал, Вардий если не умолкнет, то по крайней мере заговорит сбивчиво и с паузами.

Но голос у него возвысился, речь полилась свободно и гладко, как у искусного оратора на форуме или в сенате:

XVI.— Запомни, юноша, и разъясняй всякому, кто будет расспрашивать и, тем более, обвинять. Клянусь всеблагими богами и свидетельствую перед алтарями их, что, охваченный Приапом, Пелигн воистину воспламенялся божественным огнем и готов был умереть в исступлении своего чувства!

Похотливыми кобельками, сладострастными козлищами были мы, его сверстники. Он же всегда оставался Великим Любовником, жрецом Амура и почти что богом.

Свидетельствую, что в любых, даже самых безудержных своих похождениях был он искренен и чист, как горный родник. Мы, вступив на стезю Амура, лукавили и обманывали, развратничали и, пачкаясь, замутнялись. Он же, Пелигн, сверкал чистотой своего страстного откровения, сиял радостью и солнечной силой. Как никто из нас, он умел наслаждаться своей молодостью, не задумывался о завтрашнем дне, а упивался днем сегодняшним; не лицемерил, не ханжествовал, не стыдился жизни и не брезговал ее дарами. Не лжет играющий ребенок, потому что он играет с богами и боги играют с ним! Не пачкается он, ибо проникнут первозданной чистотой и окутан божественным покровом, защищающим его от грязи жизни! Таков был Пелигн, о котором я свидетельствую: худенький, гибкий, неугомонный, притягательный, обворожительный, мимолетный…

— Ты слушаешь меня? — вдруг насмешливо спросил Вардий. Я кивнул, не глядя в его сторону. И Вардий с той же запальчивостью продолжал:

XVII.— Однажды я присутствовал при разговоре Кузнечика с Юлом Антонием. И Юл сказал:

«Женщины не совсем люди. Это зверьки, которых заводят, чтобы от скуки ими забавляться».

«Да, да, зверьки. Но очень ценной породы», — тут же откликнулся Кузнечик.

«Женщины пусты и ограниченны, потому что зрелость их ума приостанавливается на восемнадцатом году жизни», — далее сказал Юл Антоний.

«Ты прав. Они — дети. А мы свое детство, к сожалению, быстро теряем», — отозвался Кузнечик.

«Женщины коварны и лживы. И это — главный порок женской натуры», — сказал Юл Антоний.

«Совершенно верно! Они игривы и изобретательны. И это их главное достоинство!» — воскликнул Кузнечик.

«Они чужие нам, — уже сердясь, сказал Юл Антоний. — Мужчина и женщина всегда будут воюющими сторонами».

«Правильно! Но мы завоевываем их и сливаемся в единое целое!» — рассмеялся Кузнечик.

«Что бы ты ни говорил, женщина — это зло, которое, по возможности, надо избегать», — объявил Юл Антоний.

«Совершенно с тобой согласен. Но такое сладкое зло, что избежать его невозможно», — почти прошептал Кузнечик.

Стало быть, обменялись мнениями писанный красавец и худенький юноша-переросток, столичный щеголь-аристократ и скромный провинциал, поборник злой похоти и жрец божественного вдохновения!.. Чувствуешь разницу?

Я снова молча кивнул. А Вардий рассерженно скомандовал:

— Довольно, Юкунда! Ты мешаешь нам беседовать! Ступай и оставь нас одних!

…Я не видел, как рабыня ушла, потому что некоторое время по-прежнему избегал смотреть в сторону Гнея Эдия.

А тот, пока я на него не смотрел, говорил сердито и будто обиженно:

XVIII.— Некоторые утверждают, что он уже на службе стал писать элегии. Неправда. Элегии он стал сочинять на следующей станции. А в эпоху Приапа изредка писал сатиры и эпиграммы: на меня, на Макра и Галлиона, ни разу — на Юла Антония, но однажды — на Валерия Мессалу, своего благодетеля. Ямбы его были колючими и острыми. Он в них подражал — нет, не Горацию, а Эннию и Луцилию, основоположникам латинских сатир. Никогда свои ямбы не отделывал и, прочитав нам, тут же уничтожал.

Некоторые из них он потом вставил в свои любовные элегии, поменяв им размер. А тогда, на станции Венеры Паренс, оборонялся ими, словно дротиками, от тех, кто на него нападал.

Ведь далеко не все, подобно мне, способны были почувствовать и оценить божественность его приапейства. Многие порицали и осуждали.

Элий Ламия, друг Горация, который в то время председательствовал в суде центумвиров, например, предлагал не только отстранить Кузнечика от должности судьи, но упрятать его в тюрьму за распущенность и нарушение древних законов о добродетели. Ламии он ответил стихами, которые потом попали в «Метаморфозы»:

Грецину и Атею Капитону, нашим бывшим одноклассникам по школе Фуска и Латрона, которые рассказывали про него разного рода небылицы и прилюдно обвиняли в грязном разврате, Кузнечик ответил язвительной эпиграммой, которая заканчивалась следующими стихами:

Стихи эти потом никуда не вошли, но я их хорошо запомнил.

Валерий Мессала долгое время, что называется, сквозь пальцы смотрел на проделки Кузнечика. Но когда жалобы на его поведение стали почти непрерывными, когда самого Мессалу стали обвинять в покровительстве развратнику, когда в кружке Мессалы Кузнечик закупидонил и отприапил начинающую поэтессу Сульпицию, Мессала, наконец, осерчал и ласково, но твердо и укоризненно, как он это умел, стал внушать своему любимчику, что молодость молодостью и проказы проказами, но надобно все же чтить благонравие, проявлять скромность, не уступать соблазнам, не допускать буйства. Кузнечик же, как рассказывали, тут же, ни мгновения не раздумывая, ответил ему стихами, которые потом попали к нему в «Амории»: