Юрий Вяземский - Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Вообще-то, надо сказать, что Анхария Пуга была умной и образованной женщиной. И Голубок с ней охотно и подолгу беседовал на разные темы, в этом находя, как он говорил, «стержень сближения».

Надо также прибавить, что Анхария Пуга вывела Голубка на «римский небосклон», познакомила с влиятельными и богатыми людьми, высшими магистратами и знатными сенаторами, представила Меценату и Марку Агриппе. О Голубке заговорили в окружении Августа, его вместе с Анхарией стали приглашать в такие дома, которые были закрыты для большинства его товарищей по амории, за исключением, разве, Юла Антония и Эмилия Павла. Ему стали завидовать и ринулись дружить с ним Помпоний Грецин и Атей Капитон. И он, юный и трогательный, учтивый и остроумный, засверкал подобно искусно ограненному алмазу, постоянно отдавая себе отчет в том, кто его огранил и вставил в дорогую оправу, благодарный своему ювелиру, Анхарии, которая всюду, где только могла, выставляла его напоказ, а он этим показом, этой близостью со знаменитой Пифией не то чтобы тщеславился, но в ее присутствии блистал и искрился особенно радостно и игриво.

Надо, наверное, признаться, что Анхария не только оплатила все долги Голубка — он их немало к тому времени наделал, — но сняла ему дом неподалеку от Капитолия, чтобы можно было удобно и свободно встречаться.

И, наконец, они чуть ли не с самого начала договорились, что любовную свободу Голубка никто не ограничивает и он волен влюбляться и встречаться с любыми женщинами. При трех, однако, условиях. Первое: по первой просьбе Анхарии он должен тут же бросать всех и вся и прилетать к своей возлюбленной благодетельнице. Второе: о всех своих амурных приключениях с другими женщинами он обязан рассказывать Пифии, ничего от нее не утаивая. И третье: в съемном доме у Капитолия он волен принимать лишь ее, Анхарию, а другим купидонкам туда вход заказан.

Ну как не влюбиться в такую женщину?! И когда ей, что называется, приспичит, неужто трудно закрыть глаза на ее дряблую кожу, обвисшие груди, ноги-кубышки? Неужто чувство искренней признательности, почти сыновней привязанности, юношеского интеллектуального восторга перед зрелым умом и разносторонним образованием — неужто всё это возвышенное и прекрасное, воспетое еще греком Платоном, должно покориться и уступить грубой и примитивной, как те же греки выражаются, физиологии , которой наделены даже животные: козлы и бараны?.. Без всякой иронии говорю, ибо Голубок в отношении к Пифии никогда себе иронии не позволял, даже в разговоре со мной. А позже в «Науке» признался:

…Почти не сомневаюсь, что это он об Анхарии написал.

— Слушай! А если он не будет дудеть в эту дурацкую дудку, твои матросы вообще не смогут грести?! — вдруг истошно закричал Гней Эдий, обращаясь, по-видимому, к капитану.

Капитан не ответил. Но вскрики флейты почти сразу же прекратились.

А Вардий умиротворенно продолжал:

III.— О Галерии и Гатерии очень кратко… Галерия была одной из многочисленных клиенток Анхарии. А Гатерия была ее дочерью. Обе были на редкость уродливы и обе до дрожи влюблены в Голубка. То есть они буквально начинали дрожать от восторга и желания, когда встречались с Голубком в доме Анхарии или на прогулках. А так как им часто приходилось встречаться, то Голубок не мог не заметить их мучений и повелел себе хотя бы одну из них утешить, принеся себя в жертву Венере. И из двух выбрал мамашу, Галерию, ибо та была все-таки менее безобразной, чем ее дочка.

Он долго над собой работал. И под конец стер изъяны и отыскал-таки достоинство — какое, он мне не говорил, а я стеснялся расспрашивать… потому что Галерия вдобавок к своему уродству была еще глупа, как сардинская курица.

Но став возлюбленной Голубка, мамаша в один прекрасный день припала к его ногам и взмолилась: «Меня ты осчастливил и одарил. Но у меня есть дочь. Ей уже двадцать лет. Неужели она никогда не узнает мужской ласки? Неужели она ее не заслуживает?»

Ну, как ответишь матери: нет, не заслуживает?! И разве можно отказать той, которой ты принес себя в жертву, к которой заставил себя проникнуться сердцем и прилепиться душой!.. Пришлось и дочку, Гатерию, осчастливливать и осенять… Догадываюсь, что для Голубка она была сущей пыткой. Ведь на стадии протеизма нельзя было отприапить и бросить — надо было заставить себя полюбить : то есть оказывать знаки внимания, беседовать, заглядывать в глаза… К тому же Галерия и Гатерия, пребывавшие отныне на вершине блаженства и возомнившие себя чуть ли не харитами, потребовали от Голубка, чтобы он осчастливливал их не по одиночке, а одновременно, на одном ложе одаривая и по очереди осеняя, дабы мать и дочка совместно испытывали восторг и, пьянея от наслаждения, могли тут же поделиться друг с другом родственной радостью…

В амории по-разному к этому относились. Эмилий Павел, например, сострадал Голубку. Макр над ним подсмеивался: дескать, придумал глупую теорию и теперь за это расплачиваешься. Юний Галлион советовал обратиться за помощью к Антонию Музе, придворному врачу Августова семейства и близкому знакомому Анхарии Пуги. Один лишь я, «верный Тутик», восхищался Голубком, его преданностью Венере и терпеливой жертвенностью в Любви!..

Не знаю, как долго продолжались бы его мучения. Но в дело вмешалась Анхария. Она отправила мамашу и дочку на свою виллу в Байи. А когда Голубок стал интересоваться их внезапным исчезновением, процитировала из Горация, помнится, из первой книги од:

И прибавила:

«Пусть в Байях поработают вилликами. Сейчас летний сезон. И много гостей прибывает».

Из Бай они нескоро вернулись.

Вардий вдруг стал прислушиваться. А потом спросил:

— Тебе не кажется, что её стало дергать? То вправо дернет, то влево.

И, не дождавшись моего ответа — я, правду сказать, не сразу сообразил, кого это у него дергает, — усмехнулся и сказал:

— Клодия. Эта поинтересней. О ней поподробнее.

IV.— Голубку тогда исполнилось двадцать пять лет. Благодаря Анхарии, он теперь вошел в славу. Так что выбор женщин у него был очень широкий: на него многие с надеждой и вожделением смотрели. И он предпочел из них Клодию: не потому что она ему меньше других нравилась, а потому что во взгляде ее, как он мне объяснил, он уловил нечто одновременно испуганное и дерзкое, и взгляд этот его сразу привлек, хотя сама по себе Клодия его ничуть не привлекала, а скорее отталкивала.