Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Неважно. Ей Нинка делала добро. Это она посоветовала написать тайком от Детки письмо всесильному и зловещему министру, попросить мастерскую, «не век же жить в гостинице, а у вас заслуги». Помнится, тогда чуть не спросила: «Откуда тебе известно о заслугах? И о каких?» Но сказала другое: «За мастерскую нас возненавидят еще больше».

— А вот на это наплевать, — отрезала Нинка.

Мастерскую дали, и не какую-нибудь завалящую на Масловке, а в центре, огромную, похожую на ту, что была в Нью-Йорке, с огромными окнами, смотрящими на бульвар, и антресолью, где находились хозяйские покои. Детка стал первой «гертрудой» среди деятелей искусств, лауреатом премий, и все это с Нинкиной подачи.

Генрих очень радовался за них, узнав из письма о мастерской, тогда они еще переписывались, это потом, в пятьдесят третьем, ей посоветовали прекратить переписку. А в сорок седьмом в Доме работников искусств первый раз после войны праздновали Новый год. На улицах, гремя подшипниками, еще раскатывали безногие инвалиды на деревянных платформах (потом исчезли в одночасье неизвестно куда), газеты громили безродных космополитов, только что произошла девальвация, отменили карточки, а в раззолоченном зале старого особняка крутился зеркальный шар, создавая иллюзию снегопада, и дамы в длинных туалетах возлагали на плечи черных костюмов, а то и смокингов красиво изогнутые белые голые руки.

В разгар бала произошла какая-то сумятица, все сгрудились в центре зала и смотрели на что-то вниз. Она тоже подошла посмотреть и увидела, как массивная пышногрудая дама ползает на коленях.

— Она потеряла изумруд. Выпал из кольца. Теперь ищет, — сказал кто-то рядом.

В ту ночь, может, впервые после возвращения у нее было отличное настроение. Во-первых, купленное у Литвиновой платье с узким открытым верхом и украшенной лентами длинной юбкой делало ее и моложе, и стройнее, во-вторых, следуя советам Нинки, которая знала все, она в ожидании девальвации купила драгоценности и оставшиеся деньги разложила на сберкнижки по три тысячи на каждую. Так и оказалось: три тысячи меняли один к одному. Деньги не пропали, и хотя цены взлетели выше некуда — брикет мороженого на улице стоил тридцать пять рублей, все же возникли и некоторые удобства — теперь в ресторан не нужно было приносить лимитную книжку. В рестораны приходилось ходить часто, не угощать же гостей обедами, которые брали в столовой Литфонда. Жуткая гадость, зато удобно — Литфонд почти что через дорогу, на другой стороне бульвара. А гости приезжали разные: иногда друзья, как Глэдис, иногда друзья друзей, иногда важные персоны из Госдепа или Конгресса, с которыми общалась в Америке, когда возглавляла Общество помощи России в войне. Однажды с какой-то невнятной миссией залетел Кирьянов, и она обрадовалась старому, уже почти лысому барбосу. С ним так много было связано! Он был вещественным доказательством, что та блестящая жизнь, которой она жила последние годы в Америке, была не сон, не бред, не наваждение. Но и другого, о чем не хотелось думать, не хотелось вспоминать, он тоже был доказательством.

Конечно, это с его легкой руки было создано Общество, он ведь при каждой встрече повторял, что хочет создать ассоциацию друзей новой России.

— Да-да, — задумчиво откликался Бурнаков, — что-то организовать надо…

Вот и организовал: четыреста отделений по всей стране, только в Нью-Йорке пятьсот человек разбирали и комплектовали одежду, огромные пожертвования от русской диаспоры. Она общалась с самыми знаменитыми людьми Америки, даже с женой президента.

Он много чего организовал: познакомил ее сначала с Рябым, а потом, когда Рябого объявили персоной нон-грата и даже ненадолго посадили в тюрьму, — с Петром Павловичем. Организовал и их поездку в Лондон, то есть попросту велел ехать и дал денег на билеты.

В Париже шел снег, и на сцене «Гранд-опера» тоже шел снег. Он падал на декорации Зимней канавки, где Лиза ждала Германна. И от этого снега, от вида Зимней канавки и оттого, что еще вчера, наверное, в последний раз видели несчастную Лулу, и от мысли о том, что мать живет приживалкой в общей комнате, а бывший дьякон Петровского собора вообще в какой-то кладовке, невыносимо щемило сердце. Она старалась сдержать слезы, но с каждым аккордом, с каждой музыкальной фразой огромная страшная тоска придвигалась все теснее. Детка взял ее руку и сжал в своей сухой и горячей. Он, не отрываясь, смотрел на нее, и она тоже перестала смотреть на сцену — только в его темные ястребиные глаза — и понимала: нет такой силы, что могла бы разъединить их.

А в гардеробе разлетелся, с восклицанием, с маслянистым сияющим взглядом под черными маслянистыми бровями, Кирьянов. Потащил в ресторан: «Я приглашаю! Не вздумайте обидеть бедного странника! Как вы? Что вы?»

Рассказали о встрече с Лизанькой.

— Ну что, брак удался?

— Удался. Они любят друг друга. У них все хорошо.

— Да, действительно им хорошо, они на острове.

— А вы тоже думаете, что будет война?

— Наверное. Может, лучше вернуться в Союз?

— Кому лучше — вам или нам? — спросил Детка.

— Там был один тип, ученый, ученик Руди, он считает, что процессы настоящие, что обвиняемые действительно преступники, а как вы считаете? — спросила она, сглаживая резкость Детки.

— Темна вода в облацех… А что думает по этому поводу наш общий знакомый? По-прежнему называет нашу страну страной всеобщего страха?

— Он считает, что ради тех социальных достижений, которые безусловно есть в России, можно поступиться некоторыми свободами, и к тому же угроза, исходящая от Гитлера, не оставляет русским никакого выбора, кроме как расправиться с внутренними врагами.

— Интересно… — задумчиво протянул Кирьянов. — Очень интересно.

— Почему ты ответила так осторожно? — спросил Детка. — Ты ему не доверяешь? Но ведь он муж твоей подруги.

— Бывший муж. Заплатил за ужин кучу денег, а говорил, что не может содержать Мадо. А что ее содержать? Все траты — на корм попугая и собаки.

— От него надо держаться подальше. Откуда он все знает? Чем живет?

А как от него можно было держаться подальше, когда, подавая ей шубу, спросил в самое ухо, почти касаясь губами: «Ну что? Письмо с вами?» Она еле заметно кивнула.

Много раз потом вспоминала этот кивок, поражаясь тому, что не удивилась, не растерялась: просто легкий наклон головы — и цепь сомкнулась.

Потом Кирьянов исчез надолго, лишь мелькал где-то в отдалении и совсем не рвался продолжить прежде демонстративно близкие отношения. Но он свое дело сделал: теперь она чувствовала себя звеном какой-то огромной цепи.

Да, надо было зачем-то заглянуть в шкаф. Для этого придется встать, но только очень осторожно. Три или четыре года тому назад она на рассвете, бредя в туалет (теперь это случалось несколько раз за ночь), споткнулась о коврик, которыми Олимпиада устлала коридор, чтобы реже мыть, и упала, невыносимая боль, беспамятство. Перелом шейки бедра — страшный сон всех старух. После операции две недели пролежала в палате клиники на Пироговке. Больше гноящегося шва, больше храпа соседок мучило желание закурить, и как только разрешили вставать, отправилась на лестничную клетку, откуда тянуло невыразимо приятным запахом прогорклого холодного табака. Там, стоя у замызганной, давно не чищенной урны, медленно затягиваясь, смотрела на крыши домов, на мелкий дождь, на старинные флигели клиники. И какая-то тайная радость проникала в душу. Она прислушалась к себе: нет, радость не была связана с тем, что пронесло, выжила, эту радость она уже испытала, очнувшись после наркоза в палате с высоченным, как в Сарапульской гимназии, потолком, это была другая радость, да и не радость даже, а ощущение НЕОДИНОЧЕСТВА. Это было странно: в больнице навещала лишь Олимпиада, которая все больше болтала с соседками и нагло объявила себя тетей. Приходилось подыгрывать — «на вы» и «Олимпиада Викентьевна», а куда денешься, от этой ведьмы зависело выздоровление, и даже ее протертая постная еда была лучше вонючей больничной баланды. Раза два забежала Нинка. Как всегда, в каком-то турецком тюрбане и лицо чуть лоснится, Нинка всю жизнь каждое утро протирала лицо первой мочой. Наверное, правильно делала, потому что, несмотря на уже старческую мосластость фигуры, лицо все-таки не «тянуло» на восемьдесят, а так — лет на шестьдесят. После смерти Ванечки Нинка еще два раза выходила замуж, но, к сожалению, лимит ее везения был исчерпан. Оба мужа как-то торопливо уходили в мир иной, не обременяя Нинку своими болезнями и страданиями ухода.