Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Нинка была родной и во всем осталась прежней. Тут же за час подружилась с заведующим отделением — румяным мальчишкой, которого она боялась и стеснялась, впрочем, с некоторых пор ей все стали казаться слишком молодыми для своих должностей и постов. А Нинка называла его ласково — Митенька и дала понять, что ее подруга оказалась здесь лишь только потому, что «шла по „скорой“, иначе конечно же лежала бы в отдельной палате в Кунцеве». А она была рада, что не в отдельной, потому что училась у соседок мужеству, да и у персонала клиники не было той заученной ледяной доброжелательности, с которой она хорошо познакомилась, когда Детка с инфарктом лежал в Барвихе. Здесь могли наорать, но и просидеть долгие часы рядом, держа за руку и бормоча ласковые бессмысленные слова. Здесь сквозь пальцы смотрели на курение пациенток на лестнице, потому что понимали: мучения от воздержания хуже вреда от папирос.

Какое же это было наслаждение — первая «беломорина»! Она курила и думала о том, что неподалеку жил Миша — единственный художник, которого Детка почитал не менее, чем себя, умница Миша, написавший сразу после их возвращения потрясающий портрет Детки и сумевший передать то выражение детского изумления и одновременно неистовства, которое поражало ее во взгляде мужа. И вспомнив Мишу, человека искренне и глубоко верующего, она посмотрела на небо и увидела в просвете между деревьями маковку Новодевичьего храма. Это Он посылал ей привет и поддержку, Он по просьбе Миши, ну ведь не Детка же со своими пирамидами и неведомым космосом.

Олимпиада тогда здорово перетрусила, что хозяйка отдаст концы, и она останется без насиженного и нагретого места. Откуда Олимпиада появилась, уже не вспомнить. Кажется, порекомендовал кто-то. Это было время массовых отъездов, и хозяева Олимпиады тоже уезжали. Она называла их «мои евреи». «А мои евреи никогда не покупали кислую капусту на рынке. Мы делали сами». Новую хозяйку она невзлюбила сразу. Наверное, потому, что та запретила ей садиться вместе с ними за стол. В прежнем доме ели вместе. Олимпиада искренне тосковала по своей Олечке, внучке Бориса Ильича и Софьи Марковны, даже плакала по ночам. Детка относился к новой домработнице со снисходительной доброжелательностью, а ее раздражало в Олимпиаде все, а главным образом — фальшь и тайная наглость. Оказалась права.

После смерти Детки она перестала заниматься домом. Стало скучно. И тут Олимпиада развернулась вовсю. Она исподволь, осторожно забрала власть не только наверху, на антресолях, где хозяйка целыми днями валялась в постели и курила, но и внизу, в мастерской. Разогнала формовщиков, привыкших выпивать и закусывать во время работы. И хотя она отдала приказание довершить незаконченный Деткой макет комплекса на Воробьевых горах, Олимпиада, заявив, что формовщики дармоеды и лентяи, выгнала их. Ей нужна была полная власть над одинокой больной старухой, и она добилась своего. Перестала подзывать к телефону, когда звонили, говорила: «Хозяйка спит», и постепенно звонить перестали, только Нинка страшным голосом приказывала: «А ну, не ври! Отнеси ей телефон, или я приеду и разберусь, что у вас там происходит».

Нинку Олимпиада боялась, хотя за глаза называла старой проституткой.

Это теперь она обрела какую-то сомнительную «племенницу», прописалась в Кашире и завела дружбу с участковым, а поначалу опасалась лишний раз выйти на улицу. Что-то в ее судьбе было темное, недосказанное. Они с Деткой посчитали неловким спросить у Олимпиады паспорт, так и обошлись, тем более что представили ее очень буржуазные, дышащие уверенностью и благополучием Борис Ильич и Софья Марковна. Они называли ее Липочка и как-то слишком суетились, будто сбывали краденое или обладающее тайным изъяном. Олимпиада держалась величественно, но был один недобрый знак, она тогда отметила его, но найти хорошую домработницу было так трудно, и она притворилась перед собой, будто не поняла этого знака. Дело в том, что после первого визита в их дом Олимпиада позвонила и спросила, не находили ли они золотой крест, вернулась от них — а креста на шее нет, наверное, где-то возле кресла, на котором сидела. Обыскали все, но креста не нашли. Много раз потом припоминала эту странную историю. То, что у Олимпиады не было никаких оснований носить крест, довольно скоро стало очевидно. Ни по форме, ни по сути не была она человеком верующим. Прошлое ее было туманным. Правда, о детстве в Новгородской губернии любила вспоминать. Как-то проговорилась, что сестры и до сих пор живут в Крестцах, это где-то на полпути между Москвой и Ленинградом, но никакого общения с ними не поддерживала. Один раз, отправляясь на машине в Ленинград, предложили, что заедут в эти самые Крестцы, передадут привет и гостинцы, но Олимпиада вызверилась: «А что? Я вас прошу, что ли?»

Крестцы всплыли как-то, когда пришли в гости Фесейские. Пилат Георгиевич, отличный рисовальщик и милейший человек, почему-то стал вспоминать летние месяцы детства и юности, что проходили в поместье на Новгородчине. Олимпиада, подававшая на стол, услышала и стала выспрашивать подробности: где да как. Это было абсолютно неприлично: кухарка участвует в разговоре. Пилат Георгиевич упомянул Крестцы, и тогда Олимпиада заявила, что прекрасно помнит его, они вместе водили хороводы. Гость изумился, но промолчал. И тут уж Олимпиада разошлась, встала возле стола, скрестив на могучей груди руки, и начала пороть всякую чушь про юные годы на природе. Детка первый заметил, что она в поддатии и подмигнул Пилату. Мужчины, сами не дураки выпить, веселились ее идиотским рассказам, а они вместе с красивой и тонной дамой, женой Фесейского, сидели с каменными лицами.

При напоминании, что пора принести из кухни мороженое или что-то там еще, Олимпиада отмахивалась и говорила: «Успеется!» В общем, вела себя безобразно, о чем ей и было сообщено утром. Отдельной строкой упоминалось о недопустимости потребления алкоголя в доме.

— У вас есть выходные. Ради Бога — хоть до риз положения.

Олимпиада молчала, но смотрела с такой ненавистью, что она подумала: либо не надо было затевать этого разговора, либо уволить сразу.

И конечно, Олимпиада запомнила и затаилась. Теперь отыгрывается. Время от времени, а уж по большим праздникам обязательно, приходит с бутылкой коньяка и заставляет пить вместе с ней.

Что греха таить, когда-то и она любила выпить, особенно налегала после возвращения, когда поняла, что мышеловка захлопнулась и они с Деткой обречены торчать в вонючей клетке до конца своих дней. Тогда попивала. Но теперь не могла, душа не принимала, особенно после операции. Но Олимпиада, приговаривая: «Пей, не притворяйся, ты же любишь!» — насильно вливала в горло дешевое пойло. Теперь она боялась праздников и каких-то там ведомых лишь Олимпиаде дней вроде Николы зимнего и Николы вешнего.