Ольга Трифонова - Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

— продекламировал он, подойдя. Их любимая игра: находить подходящее из «Фауста», но сейчас его голос не звучал как виолончель или как альт, в нем проступало что-то безжизненное.

— Ты никогда не забываешь взять то, что я люблю, а Элеонора всегда забывала. Брала наугад. Разведу костер.

Это тоже было необычным, да, он иногда по нескольку раз повторял конец фразы, но никогда по-старчески не комментировал своих действий.

«Бедный мой, — подумала, украдкой глянув в его сторону. — Бедный, бедный Генрих, бедная Гретхен!»

— Я не спросил тебя о дне отъезда, — сказал он, нанизывая сосиски на шампур. — Уже назначен?

— Через месяц из Сиэтла уходит пароход, надеюсь, что успеем.

— Надеешься? — он встал и ушел к костру, чтобы положить шампуры на огонь.

Так, на расстоянии, разговаривать было легче.

— Надеюсь, потому что еще не приступали к упаковке скульптур… ну, и того немногого, что я решила взять с собой.

— А что будет с твоими крысами? — он подошел, налил кофе, взял булочку и, повернувшись к ней спиной, стал смотреть на радугу.

— Это ужасно, но их придется оставить, карантин слишком долог. Их берет Глэдис. Мои Снежок, Крошка и Тучка осиротеют.

— Ничего. Конни их любит и будет хорошо ухаживать за ними, а кроме того, им все равно скоро умирать и хорошо, что ты не увидишь этого, впрочем, как и моего ухода.

— Пожалуйста, не говори об этом.

— А что за тайна? Тайны нет. Мне почти семьдесят, пора и честь знать… О, идиот! Наша еда!

Вернулся с почти обугленными сосисками.

— Первый раз прозевал, первый раз за десять лет… проклятые эмоции… я всегда умел выключать их, как кран, а с тобой не получается…

— Ничего, они очень вкусные поджаристые. И все остальное, что ты делал эти десять лет, было прекрасно. Ты все всегда делаешь прекрасно. Даже удивительно. Ведь ты плохо управляешься с парусом, не знаешь навигации и мореходных сигналов, у тебя никогда нет карт и спасательного жилета, и все-таки ты — отличный моряк, ты здорово ориентируешься без компаса, предчувствуешь шторм и не боишься бури.

— Я и сейчас предчувствую шторм.

— Да, милый, никуда нам от него не деться.

— И ты зря меня утешаешь. Я — неудачник. Во всем. Как отец и муж, я потерпел фиаско. И в науке…То, что я хотел доказать, не получилось. А я потратил тридцать лет, лучше бы я был водопроводчиком. Наша любовь тоже… Зачем ты уезжаешь? Это связано с тем, что произошло в Канаде, с этим бегством?

Она почувствовала, как сердце глухо стукнуло и остановилось. Конечно, готовилась к этому разговору, но чтобы он повернулся так… Ну что ж, так, может, даже лучше, без предисловия. Она молчала, подыскивая слова.

— Я понимаю, здесь тайна. — Он положил руку на ее колено и смотрел своими огромными лучистыми глазами прямо ей в глаза. — Помнишь, я сказал тебе в нашу первую встречу, что самое глубокое и прекрасное переживание, которое может испытывать человек, — это ощущение таинственного. Это так, и ты, когда я тебя увидел, ты была — сама тайна. С первого взгляда я физически ощутил прикосновение к тайне. Но это была другая тайна, не та, что сейчас.

— Да. У меня есть тайна. Тягостная.

И она начала с давних времен, со знакомства с Бурнаковым. Но когда рассказала о письме из Сарапула, о муках отца и о том, как Бурнаков посоветовал показать письмо одному человеку из консульства, попросить у него помощи, и что из этого вышло, он вдруг положил ладонь на ее губы:

— Замолчи. Ты все врешь. Ты всегда была ужасной выдумщицей.

Она молча смотрела в его лицо сенбернара, сейчас — очень старого сенбернара.

Ей снился сон. Она на Ваганьковском кладбище. Одна. Сумерки. Стоит у открытой могилы. Вокруг густая зелень. Слышит чьи-то шаги по асфальту. Кто-то невидимый приближается к ней по дорожке, там, за кустами. Страх сковывает ее, и все же когда некто уже рядом, в густых сине-зеленых кустах, она отталкивает его ногой, отталкивает с силой и просыпается оттого, что наяву чувствует, как нога прикоснулась к чему-то мягкому.

Она села и дрожащей рукой мелко перекрестилась — впервые за много-много лет, и сразу же отчетливая мысль: «Это была она! Она приходила за мной — значит, пора».

За мутным окном серел поздний февральский рассвет, но если зажечь лампу в изголовье, можно представить, что ночь еще продолжается, и попытаться уснуть. Зачем просыпаться? Зачем вставать?

Она снова опустилась на подушки, закрыла глаза. Кто это сказал: «Смерть ничего не меняет… граница между прошлым, настоящим и будущим — лишь иллюзия». Это он сказал — в тот самый длинный жаркий осенний день на озере, когда над заливом Фладвуд встала необычайно яркая радуга и парусник прошел прямо под ней, и они причалили к одному из островов, где песчаный откос поднимался вверх и на нем шумели сосны, там был родник…

До нее донесся чей-то голос: «Олимпиада в Лейк-Плейсиде…»

Что делает там эта жуткая баба?! Как она туда попала? Лейк-Плейсид совсем недалеко от Саранак, они ездили в соседний городок по восемьдесят седьмой, маленькая кондитерская с чудным мороженым, он всегда брал сначала ванильное, потом фисташковое, приходилось его останавливать… Лейк-Плейсид окружен горами и водопадами, он подолгу смотрел на Водопад Высокого ущелья и всякий раз удивлялся тому, как тихая с виду речка Озэбл вдруг преображается в мощный поток, рассыпающийся даже не брызгами, а небольшими шариками. Лицо у него становилось совсем детским… Но кто это все время повторяет: «Лейк-Плейсид»? Это на кухне надрывается радио… Откуда им знать про Лейк-Плейсид и при чем здесь Олимпиада, что ей там нужно? Она опять жарит рыбу, назло ей, знает, как она ненавидит эту вонючую бильдюгу и нотатению, в ресторанчике старой гостиницы в Лейк-Плейсиде рыба пахла… как же она пахла?.. Да — девушкой, это он так говорил, что рыба пахнет девушкой… иногда он уходил до рассвета и возвращался с чудной серебряной рыбой, серебряной рыбой, пойманной в Озере Серебряного неба, так на алгонкинском наречии индейцев называлось их озеро — Саранак…

— Вот и хорошо, — сказала Олимпиада, — хорошо, что не приедут, ничего не случится, если их не будет, а то бы только сифилиса понавезли эти американцы, а наши все равно всех победят…

— Зато продукты будут в магазинах, — возразил чей-то гнусавый голос.

К Олимпиаде пришла в гости придурковатая «племенница», и они на кухне пили чай.

Она вспомнила сон и как перекрестилась истово.

Ну что ж, надо готовиться. Но она уже, наверное, готова, ведь эту жизнь назвать жизнью уже нельзя. Она во власти страшной бабы, и никто не может ее защитить, потому что никому до нее нет дела. Никому во всем свете. Нет, там, далеко, есть люди, их осталось немного, но они помнят о ней, они просто не знают, как ей плохо. Не знают, потому что лучше умереть, чем сознаться в своем бессилии, признать свое полное непоправимое поражение. Она никогда не умела признавать своего поражения. Даже тогда, в сорок пятом, когда всерьез думала о смерти, — никому ни слова, даже Детке.