Владислав Бахревский - Тишайший

– Ты же все сам знаешь, Борис Иванович! Ты плохо не сделаешь, – сказал Алексей Михайлович.

– Тревожусь я за южную границу, великий государь, – признался Морозов. – Султан ныне в Турции дурной. Не затеял бы большую войну, спасаясь от внутренних неурядиц.

Алексей Михайлович сидел со спокойным лицом, внимательно глядел Борису Ивановичу в глаза, помаргивал.

«Романов! – неприязнь кольнула Бориса Ивановича в сердце. – Помалкивает да помаргивает».

– Великий государь, соляной налог придется отменить, – сказал с досадой Борис Иванович. – Не покупают люди дорогую соль. Тайные соляные варницы заводят, рыбу ловить перестали, соления исчезли.

– Жалуются люди, – согласился государь. – Мне Никон многие жалобы приносит. Коли можно налог отменить, так и отмени. Да и поскорей ты его отмени. От греха.

– А девы у Ильи Данилыча красоты неописуемой! – воскликнул вдруг Морозов и даже головой покрутил.

Алексей Михайлович сердито дернул плечом и отвернулся.

– Не сердись, – поклонился царю Борис Иванович, – мне, старику, хочется сделать как лучше. Вот я и пристаю, глупый, к тебе.

– Я не сержусь! – тотчас насильно засиял глазами Алексей Михайлович.

11 декабря 1647 года налог на соль был отменен.

– Пошла Дарья в лес по малинку-то, а он ждет. Ей чего-то жутко! Чует, что глядит кто-то на нее. Встанет, туда-сюда повернется – никого. И хоть бы ветка хрустнула. Впору домой убежать, а как с пустым лукошком из лесу воротишься – засмеют, как заклюют. Ну, а в малинники-то забралась, тут он и вышел к ней. Крикнуть бы – от страху голос пропал. А он в ноги ей лег и лапой голову прикрывает: мол, бей, да не до смерти. Потом поднялся и давай манить. Она идет, как привязанная. На такую малину навел, ягода к ягоде. Самая красивая девка Дарья-то в деревне была.

– Врешь ты, Сидор! – засмеялся Афонька Матюшкин. – Ну, может ли медведь понимать в женской красоте?

– Значит, может, – серьезно и печально откликнулся стрелец Сидор. – Сколько девок в лес ходило, и гурьбой, и поодиночке, а он ее ждал… Из-за нее и помер. Через год выпросилась Дарья у хозяина отца с матерью проведать. Отпустил. Она домой прибежала, а из дому – на лошадей да в монастырь, за каменную стену… Он через три дня пришел на околицу, лег и лежал, покуда не помер…

В избе жарко, темно, на бревенчатой стене качается бронзовое зеркало отсвета: пламя в печи гудит. Лица у людей красные, спекшиеся.

Трах! – за стеною дерево морозом разорвало.

– Эко! Небось от верхушки до корней! – сказал стрелец Сидор.

Притихли, слушали враждебный, волшебный, декабрьский мороз.

– Неужто от тоски по человеку медведь помер? – спросил Алексей Михайлович.

– Так ведь любовь, государь? – воскликнул Сидор. – Зверь, государь, тоже любить умеет.

– А Дарья-то, говоришь, из твоей деревеньки?

– Дак она, государь, Дарья-то, бабка мне родная.

– То-то ты косолапый! – захохотал Афонька Матюшкин.

– Медведями нас в деревне зовут, – без обиды откликнулся Сидор.

Государь встал, все зашевелились.

– Сидите, я на свою половину. На зверя-то, чай, рано пойдем?

– До свету, государь.

– Вот и вы все ложитесь.

Афонька поднялся следом за Алексеем Михайловичем, ему спать возле царской постели, караулить царственный сон. У дверей стольник помешкал. Алексею Михайловичу лунный свет – как дитю теплый дождик. А ныне луна так и полыхает на небесах. Лес под такой луной наг и прозрачен, лешему негде схорониться. В сенях окошко с кулак, а светлынь, иней на бревнах мерцает, как глаза кошачьи, дикие.

Услышал Афонька скрип половиц, вышел в сени. Тоже в окошко глянул – светло! Побежал постель государю стелить.

– Погоди! – остановил его Алексей Михайлович.

Царь сидел на низкой скамеечке, прислонясь спиной к печи. Это была другая половина все той же печи: в одной комнате не уместилась, зато согревала обе.

– Слышь, Афонька! Медведь-то завтрашний уж больно здоров, что ли?

Афонька воззрился на царя, соображая, что ответить. С десяти лет при Алексее, грамоту одолевали вместе, вместе росли, а такого, чтоб Алексей струсил, Афонька не помнил.

– Большой, говорят, медведь. Так ведь и ловцов на него много.

– Вот я и смекаю: велика ли честь – полком на одного заспанного зверя ходить…

– Поднять из берлоги медведя дело не простое. А поднимешь – не зевай.

– Слушай, Афонька! Пошли вдвоем, пока все спят!

У Афоньки дух захватило: экое несуразное дело затевает царь. Ночью – на медведя! Вдвоем! Оступись в снегу – обоих задавит. Да и обойдись все по-хорошему, бояре житья не дадут: виданное ли дело, чтоб царь жизнью рисковал шалости ради?

– Боишься, что ли? – спросил Алексей Михайлович.

– Не боюсь.

– Гляди! А то я один пойду.

Царь вскочил, подбежал к Афоньке. Глаза сияют, прищур хитрый:

– Не бойся ты! Одолеем. Неужто мы с тобой вдвоем – молодцы молодцами – одного медведя не стоим?

– Я пищаль возьму! – твердо сказал Афонька, oпасаясь, как бы царь не припустил на медведя с одною рогатиной.

– Гаси свечу, пусть думают, что легли.

Тропа к берлоге была приготовлена заранее. Из охотничьего домика выбрались, а дальше потеха: ступить нельзя на снег – скрипит, аж визжит! Алексей Михайлович тотчас и смекнул, как быть: прыгнул с тропы и покатился. Афонька за ним. Оба в шубах да в тулупчиках сверху. Отряхнулись на краю опушки, пробежались, и дела нет до мороза.

Луна уже в зените, тени забрались под сугробы. Каждое дерево стояло в ризах холодного, но прекрасного огня.

– Залезть бы в сугроб, затаиться бы.

– Погони нет, чего в сугроб лезть? – удивился Матюшкин.

– Чудо посмотреть мечтаю, Афоня! Кто всю эту красоту устраивает. Погляди, как величаво кругом, чинно. Тишину послушай, Афоня.

Государь остановился, чтоб не скрипело под ногами, и Матюшкин встал, а все равно скрипит.

– Скрипит, что ли? – спросил царь.

– Да быдто скрипит.

Послушали-послушали: не понять – то ли впрямь скрипит, то ли в ушах от тишины звон.

Tpppax!

Аж пригнуло молодцов! А над лесом облачко – снежный прах с разодранного морозом дерева к луне улетел.

– Государь, щеки потри! Не дай бог, мороз покусает. До берлоги версты три. На горку взойдем, а там все время спуск.

Стали подыматься на гору, на вершине – огонек. Затаились.

– Государь! Иди погрейся! – голос знакомый.

– Сидор, ты, что ли?

– Я, государь.

Матюшкин думал, Алексей Михайлович осерчает, а он обрадовался, толкнул в бок:

– Видал, какие у меня слуги? Берегут царя. – И вздохнул.

Стрельцы окружили государя, веселые, довольные: не проразинили.

– Утра будем ждать? – спросил Алексей Михайлович.

– А чего ждать – светлынь! – весело откликнулся Сидор. – Потешим тебя, государь!

Словно пушка бахнула из-под земли. Вылетел разбуженный хозяин леса. Сидор его на рогатину принял. Все двадцать пудов. На помощь кинулись охотники, Алексей Михайлович тоже рогатиной ткнул куда-то. Завалили зверя.