Владислав Бахревский - Тишайший

За глаза нового начальника Мерзавцем пробовали было величать – не прижилось, а Меньшим тоже не покличешь, какой он теперь Меньшой? Стали звать Каверзой. Втор-большой за толстое пузо имел от людей уважение, за осанку. Втора-Каверзу не уважали, но боялись очень, шли к нему с бумагами как на пытку. Жуткое дело, когда подьячий умен.

Да и сам Леонтий Стефанович скоро увидал, что это такое – пересадить человека с одного стола за другой.

Недели не пробыл Втор-Каверза в начальниках, принес Леонтию Стефановичу столбец с именами людей, а против каждого имени было записано, кто этот человек, сколько у него имения, а также какие за ним водятся грешки.

Леонтий Стефанович сразу оценил труд Втора-Каверзы, поглядел на него, зачеркнул сверху несколько имен и сказал:

– Этих гостей не трогай. Эти боярам помогают денежку наживать, с нас хватит и мелкой сошки.

И вот уже приказная строка перевертывала вверх дном рухлядь посадского человека Ивана Мякишева.

– «Сундук, одет красной кожей, окован черным железом, – зачитывал потерявшему голову Мякишеву неподступный Втор-Каверза. – В сундуке найдено: семь косяков стамедов разных цветов, пять косяков бумазеи, четыре кумача червчатые, девять лап волчьих на рукавишное дело. Кафтан кастрожный темно-серый, кошуля заячья под вишневым кумачом. Кружево мишурное, сукно анбургское, зипун сермяжный, япанча белая, валеная. Шушун суконный, красный, воротовой. В сарае найдено: десять лафтаков моржовых, две бочки солонины, три – ячменя, котел в пять ведер, медный, полтора воза ржи, три пуда соли, ладунец сельдей да две бочки других сельдей. В погребе – масла коровьего семь пудов. Во дворе сани вяземские, большие, две лошади». Ничего не прибавлено, не убавлено?

– Все как есть, – согласился Иван Мякишев.

– Имение пойдет в казну, – объявил Втор, – а ты, Ивашко Мякишев, отправляйся с нами в тюрьму Земского приказа.

– Да в чем же я виноват-то? – вскричал бедный богатый человек.

– Посидишь – узнаешь, – загадочно объяснил Мякишеву Втор-Каверза.

…На другой день тюремного сидения Мякишев сам вспомнил свой грех:

– Порфирию Молкову, богословскому попу, двух коров осенью продал, а пошлину не заплатил. Четыре алтына, дурак, пожалел.

– Все ли вспомнил? – спросил мрачно Втор-Каверза.

– Не все! – повинился Мякишев. – Я ведь рукавишным делом промышляю, шубами тоже. У Надеи Святешникова, у гостя, соболиную покупку сделал. За две сотни рублей пошлину платил, с рубля по пять денег, а с других четырех сотен не платил. Грех взял на душу. Спаси меня, и бога ради, добрый человек.

Втор тяжко задумался.

– Вечером меня жди. Может, что и придумаю.

…Вечером пришел к сидельцу:

– Сундук, на который опись составлена, придется взять. И деньгами с тебя тридцать рублей. Не себе беру. Меня коли рублишком-другим пожалуешь, и ладно. Я человек маленький.

– Дам все, что просишь, только вытяни, ради бога, отсюда!

Спас Втор-Каверза горемыку, получил в награду от Мякишева два рубля и медный котел на пять ведер, а от благодетеля, от Леонтия Стефановича, – пять косяков бумазеи из сундука и все девять волчьих лап.

Неуютно стало в Москве. Подьячие по дворам шныряют. Что приглянется – берут, а им еще за это спасибо скажи.

Все друг на друга косятся, спешат донести первыми. Сегодня один сосед в тюрьме плачет, а завтра – сосед соседа.

– Хотим каменные палаты поставить, – поделилась думкой жена Леонтия Стефановича Плещеева в гостях у жены Петра Тихоновича Траханиотова. – Место выбираем.

– А мы новоселья со дни на день ждем, – отвечала жена Петра Тихоновича.

Томился Алексей Михайлович, дожидаясь дня свадьбы. Страхи одолевали. Каждую ночь, надрывая сердце, снилась Евфимия Всеволожская, бедная его невеста.

Время не конь: не настегаешь, чтоб вскачь летело, и за узду не схватишь.

Ни на какую потеху глаза не глядят. Страшно. Судьбы страшно. Как бы судьба и Марию Ильиничну не выкрала.

Третью ночь кряду над государем бессонница мудрует. Только забылся – Евфимия к нему идет. Лицо милое, в слезах. Руки тянет, а он вдруг засмеялся. И до того жутко ему стало от своего кощунственного смеха – пустился бежать. От себя уж, что ли? Бежал, продирался сквозь дремучий лес, а прибежал на то же самое место, к ней, к Евфимии Федоровне. Она его дареным платком лицо закрыла и уже не обе руки – одну протянула, словно бы за милостыней.

Алексей Михайлович сел на постели. Дышать нечем. Перестарались истопники. Изразцы пышут жаром, как печати дьявола.

Вспомнил имя дьявола, перекрестился. Из головы не шел сон: протянутая за милостыней рука Евфимии.

– Надо раздать милостыню! – решил Алексей Михайлович и велел Федору Ртищеву, ночевавшему с ним, одеваться.

Возле тюрьмы Земского приказа шло строительство.

– Леонтий Стефанович расширить велел, – сказал царю целовальник. – Пока новый дом ставим, для сидельцев нарыли ямы.

Царь знал: в московских тюрьмах три-четыре сотни горемычных.

– Сколько же у вас… тут?

– Девать некуда! Больше трех сотен!

Государь озадачился: милостыни он захватил человек на пятьдесят. Поглядел на Ртищева.

– Одари милостыней тех, кто в земляных тюрьмах томится.

В земляных тюрьмах тоже было тесно.

– Теплее так, – объяснил целовальник, – одним дыхом греются.

Опустили в яму фонарь, на дне ямы зашевелились, заворчали, заругались.

– Молчать! – рявкнул целовальник. – С милостыней к вам.

Царь заглянул в окошко, через которое подавали сидельцам еду и питье и через которое выбрасывали нечистоты.

Вонь ударила как обухом, но государь не поморщился: не впервой награждать милостыней заблудших.

– Сколько вас? – спросил государь.

– Двенадцать душ! – ответили снизу.

– Вот на артель вашу! – Царь протянул вниз руку и кинул в чью-то ладонь ефимок.

– Спаси тебя Бог! – сказал артельщик.

– Государь! – истошно закричал зажатый в угол человек. – Государь, отчего я здесь? Помилуй, государь! Сжалься! Не виновен!

– Кто ты? – удивился Алексей Михайлович отчаянью человека, правдивости отчаянья.

– Устюжанин Васька! Торговый человек. На прошлой неделе у руки твоей был, государь. Целовал!

Алексей Михайлович вгляделся в лицо несчастного.

– Оклеветали меня, государь! Разбойники оклеветали! Будто я человека убил, а я мухи… мухи… – И Васька Устюжанин зарыдал.

– Не огорчайся! – сказал Алексей Михайлович. – Я похлопочу перед Леонтием Стефановичем, он человек добрый.

В воскресенье 16 января в Успенском соборе состоялось венчание Алексея Михайловича Романова с Марией Ильиничной Милославской.

Свадьбу не играли – свадьбу отслужили. Обошлись без музыки, без плясунов, без потешников, к великой душевной радости Стефана Вонифатьевича и ревнителей благочестия, но без пиров не обошлось.