Владислав Бахревский - Аввакум

Встречал Никифорова Ордин-Нащокин будто каменный, но как прочитал царское письмо – расплакался.

Сказал подьячему Тайного приказа, будто на исповеди:

– Печали у меня о сыне нет. Не жаль мне Воина Афанасьевича. Жаль дела. О поимке сына промышлять да еще за него давать – больно чести много! За неправду он сам собой пропадет, сгинет, убит будет судом Божиим.

От посольского же дела Афанасий Лаврентьевич настойчиво просил у государя отставки.

«Бьет челом бедный и беззаступный холоп твой Афонька Нащокин. Моя службишка Богу и тебе, великому государю, известна. За твое государево дело, не страшась никого, я со многими остудился, и за то на меня на Москве от твоих думных людей доклады с посяганьем и из городов отписки со многими неправдами, и тем разрушаются твои, государевы дела, которые указано мне в Лифляндии делать… Службишка моя до конца всеми ненавидима. Милосердный государь, вели меня от посольства шведского отставить, чтоб тебе от многих людей докуки не было, чтоб не было злых переговоров и разрушения твоему делу из ненависти ко мне… – И после обычных своих подобных сетований переходил к советам на будущее. – С польским королем надобно мириться в меру, чтобы поляки не искали потом первого случая отомстить. Взять Полоцк да Витебск! А если заупрямятся, то и этих городов не надобно: прибыли от них никакой нет, а убытки большие. Надобно будет беспрестанно помогать всякою казною да держать в них войско. – В дружбе с Польшей видел Афанасий Лаврентьевич вечный мир, а прибыль чаял от морской торговли. На том и настаивал. – Другое дело Лифляндская земля: от нее русским городам Новгороду и Пскову великая помощь будет хлебом. А из Полоцка и Витебска Двиною-рекою которые товары будут ходить, и с них пошлина в лифляндских городах будет большая, жалованными грамотами и льготами отговариваться не станут. А если с польским королем мир заключен будет ему обидный, то он крепок не будет, потому что Польша и Литва не за морем, причин к войне сорок найдется».

Года на два исчез Ордин-Нащокин после своей отставки, воеводствовал со смирением в лифляндских городах.

Сын его Воин не пропал, не сгинул.

Его через некоторое время привезли к отцу под отцовский надзор. При отце и службы служил. А когда Афанасий Лаврентьевич ушел от дел, Воин Афанасьевич воеводствовал в Галиче. Выше стольника, однако, не поднялся.

Савва, покинув Соловки, отправился в деревню Рыженькую, на родину своей Енафы. Добрался он до Рыженькой весной. И послал ему Бог встретить старика Малаха, отца Енафы, в поле. Малах шел с сетевом, рожь сеял. Савва чуть не кинулся к нему, да только ноги сами собой к земле пристыли. Будь Енафа в Рыженькой, она бы тоже была в поле. А что, как Малах спросит, где его дочь, где его внук? Что ответить? На дне студеного моря.

Малах, приметив путника, руку к глазам приставил. Савва согнулся от страха, просеменил по дороге мимо старика, глаз от земли не поднимая. Даже обернуться смелости не хватило.

Рыженькую обошел околицей, бежал от сего заветного места без оглядки.

В поисках куска хлеба забрел Савва на Калужскую землю. На железных заводах работал. Тоска по Енафе, наважденье, что она жива, истончилось в нем. Пошел было в Москву поискать Лазорева, да в Серпухове попал в облаву: беглых вылавливали. Сказать правду, кто он и откуда, не посмел. Заподозрили в нем вора и татя, присоединили к колодникам, которых гнали из Великого Новгорода. Царь указал всех прихожан, которые впали в ересь и до пятидесяти лет не исповедались, переписать, переловить и прислать в Москву, в Монастырский приказ к окольничему Стрешневу. Подобных еретиков набралось чуть не с две сотни. Савва оказался в их числе.

Уже под самой Москвой стрельцы из супротивников Никоновых церковных новшеств помогли своим из этой арестантской команды бежать. Савва через Гуслицу от одного тайного скита до другого добрался до Курженской обители.

Сама судьба снова завлекла его на Север, к старообрядцам. Он ведать не ведал и никаким прозрением не чувствовал, что кружной этот путь ведет его к Никону, к Енафе.

Посты в Курженской обители, которая стояла в лесах, на восток от Онеги, держали строжайшие. Молились, уповая на истину Страшного суда. Савве стало казаться, что ничего ему в жизни не надобно. Желания слетали с него, как листья с дерева во дни листобоя. И нашел он в себе одну страсть и одно усердие – спасти душу для вечной жизни.

В самом конце зимы пришел в обитель муж великой веры и любви. Бывший игумен Тихвинского Беседного монастыря Досифей, почитавшийся у гонимых Никоновым неистовством за равноапостольного.

Послушание Савве было назначено возить в бочке воду и печи топить. Когда принес он охапку дров в келью Досифея, там уже дух был зрим. Досифей сидел в шубе, в валенках и, поставя на столе лампадку, читал при столь малом свете толстую книгу.

– Прости, авва, – поклонился Досифею истопник. – Нынче банный день. Пока воду возил для бани, печи выстудились. Я – скоро.

Савва вытащил из-за пояса сухое поленце, принялся колоть на щепу. Выгреб едва теплую золу, вздул из малых совсем угольков огонь. Щепа загорелась светло, высвечивая Савве лицо. Он уложил в печь дрова, зажег и остался у печи, ожидая, возьмется ли огонь сразу или придется помочь ему.

Досифей смотрел на послушника.

– Прости, Бога ради, – еще раз поклонился Досифею Савва. – Печки тут добрые, через полчаса еще и жарко станет.

– Подойди ко мне, – сказал Досифей.

Савва сдвинул со слабенького еще огня тяжелое полено и, закрывши печь, встал перед подвижником.

– Открой книгу.

У Саввы задрожала рука, когда он дотронулся до кожи переплета. Застонало внутри, так зуб стонет перед тем, как вылететь от тяжести топора с корнем. Немного унес в своей памяти Савва из родной деревни. Но помнил: зубы у них топором рвали. Привяжут за нитку больной зуб к топорищу и бросят топор наземь. Этак скифы избавлялись от больных зубов. Но тут ведь не зуб, а вся Саввина жизнь, все, что было в ней больного, кровоточащего, свернулось в стожильный корешок, и корешок сей уцепился отростками по сторонам души и судьбы.

Открыл Савва книгу.

– Читай, – сказал Досифей.

– «…Саддукеи говорят, что нет воскресения, ни ангела, ни духа; а фарисеи признают и то и другое. Сделался большой крик; и, встав, книжники фарисейской стороны спорили, говоря: ничего худого мы не находим в этом человеке; если же дух или ангел говорил ему, не будем противиться Богу. Но как раздор увеличился, то тысяченачальник, опасаясь, чтобы они не растерзали Павла, повелел воинам сойти, взять его из среды их и отвести в крепость. В следующую ночь Господь, явившись ему, сказал: дерзай, Павел; ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме…»