Владислав Бахревский - Аввакум

Розыск Алексей Михайлович повелел учинить не одному Башмакову, но поставил во главе комиссии князя Никиту Ивановича Одоевского да Родиона Матвеевича Стрешнева.

Сыск был недолгий. Тайна оказалась невелика. Дворовый человек Бориса Ивановича некий Чудинка Сумароков забавлялся, стрелял по галкам, садившимся на кресты и купола Чудова монастыря. Сами монахи и просили попугать дурную птицу. Одна пуля и залети в государевы хоромы.

Чудинку Сумарокова отдали в Тайный приказ, и на пытках он признался: известно ему было – стрелять в Кремле не велено, разве что оружейникам для пробы ружей и стволов, а стрелял потому, что думал, ради монахов и монастыря можно.

Суд приговорил Сумарокова к смертной казни, но Алексей Михайлович о том деле справлялся и указал: «За то, что Чудинка великого и страшного дела не остерегся и прежним заказам учинил противность, отсечь ему левую руку да правую ногу. И пусть молится за великого государя, ибо великий государь от смерти его избавил».

Ни полтени не пало на Бориса Ивановича, но было ему ахти как не по себе. Отдалился от двора, уехал в деревню к соколам своим. Однажды, посчитав себя старым, подарил Алексею Михайловичу всех своих птиц, а потом снова завел сокольничий двор. Сил для охоты не было, Борис Иванович и не порывался в поле. Зато, приезжая в деревню, каждый раз делал птицам смотры. Красотой любовался, величавым видом, статью. Вдруг решил для сокольничих и для их птиц каменный двор поставить. Сегодня надумал, завтра разослал по всем своим владениям наказы приказчикам: немедля слать в Москву каменных дел умельцев.

Алексей Михайлович тоже в те дни был с соколами. Хоть осаждали его дела важные, а то и грозные – не упускал погожего времени, хотя далеко от Москвы не отъезжал, охотился в Хорошеве.

Один день выдался совсем уж грустный: пущенный на уток кречет не за утками погнался, не в небо за облака кинулся, а полетел стремглав неведомо куда и пропал. А тут как раз опять пришлось делом Никиты, казначея Савво-Сторожевского монастыря, заниматься. Никита снова запил, поколотил мужиков ни за что ни про что, прибил стрельцов, приставленных царем к его келье, да еще и нажаловался на царя в письмах Милославскому, Стрешневу, Питириму!

Вскипел Алексей Михайлович. Накатал Никите письмо в присест:

«От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси! Врагу Божию, и богоненавистнику, и христопродавцу, и разорителю чудотворцева дома, и единомышленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливому злодею казначею Никите. Уподобился ты сребролюбцу Июде, якоже он продал Христа за тридцать серебренник, а ты променял, проклятый враг, чудотворцев дом, да и мои грешные слова, на свое умное и збойливое пьянство и на умные, на глубокие, пронырливые вражьи мысли. Сам сатана в тебя, врага Божия, вселился. Хто тебе, сиротину, спрашивал над домом чудотворцевым да и надо мною, грешным, властвовать? Хто тебе сию власть мимо архимандрита дал, что тебе без его ведома стрельцов и мужиков моих михайловских бить? Да ты ж, сатанин угодник, пишешь к друзьям своим и вычитаешь бесчестье свое вражье, что стрельцы у твоей кельи стоят. И дорого добре, что у тебя, скота, стрельцы стоят. Лучше тебя и честнее тебя и у митрополитов стоят стрельцы по нашему казу, который владыко тем же путем ходит, что и ты, окаянный!»

Это письмо, прежде чем отправить, Алексей Михайлович показал Ртищеву.

– Думаю, Никита от страха шелковым станет.

– Громовержец писал! – согласился Федор Михайлович. – Я бы от такого письма седой стал.

– Никита не поседеет, – успокоил царь своего слугу и друга. – Пьяницам одно страшно – с вином расстаться, а с царем – так не очень.

В другой день охота у Алексея Михайловича получилась удачная.

Кречет сокольничего Парфентия добыл двенадцать коршаков, а молодой кречет Терентия – шесть. Поднялось у царя настроение. Наутро, хоть и получил он очень и очень дурные вести из-под Ляхович, не растерялся, а толково распорядился и, довольный этой своей распорядительностью – вот и без Никона обошлось! – написал сокольничему Петру Семеновичу Хомякову, пусть порадуется за своего царя и друга.

«Да будет тебе ведомо, – писал Алексей Михайлович, – что поляки боярина нашего и воеводу князя Ивана Андреевича Хованского за ево беспутную дерзость, что он кинулся с двемя тысячи конными да с тремя приказы московскими против двадцать тысеч и шел не строем, не успели и от<���т>ыкатца, а конные выдали – побежали, а пеших лутчих людей побили з две тысечи человек, а конных малая часть побито. Да Михайло Ознобишина убили ж. И збираетца ныне боярин князь Иван Андреевич в Полоцке. Да посылаем мы, великий государь, боярина нашего Юрья Алексеевича Долгорукова в прибавку, а с ним рейтар и сотни и пеших стрельцов, и солдат лутчих людей шестнадцать тысеч человек, да черкас двадцать пять тысеч человек, да ис Киева руских людей с черкасы же четыре тысечи человек и за тем не ходил в поле тешитца».

Болотную руду Савва нашел в трех местах. Уже в середине июля он вернулся на Кий обрадовать Никона, но святейшему было не до руды.

По монастырю шел розыск отравителей, а отравлен был сам Никон и четверо старцев, его сотрапезников.

Потащили и Савву в пыточную.

Розыск покусившихся на жизнь патриарха вел поляк Никола Ольшевский из патриарших детей боярских. Поляк со всеми обходился крутовато, но Савву не тронул. Савва ушел из монастыря в середине мая и явился только в конце июля.

– Я бы все равно тебя на дыбу вздернул, поглядеть, каков ты, – признался Ольшевский, – да мы уж нашли негодников. Дьякон Феодосий да портной Тимошка Гаврилов патриарха испортили.

Помощник поляка по пыточному делу сотник Осип Михайлов глядел на Савву с усмешечкой.

– Трусоватый народец пошел. Тебя, рудознатец, пальцем не тронули, а ты уж побледнел.

Промолчал Савва, с палачами в беседы пускаться себе дороже. От пытки ушел, а в патриаршие кельи попал не сразу. Гадали, как Никон к рудознатцу отнесется, а доложить о его приходе не докладывали. Дотянули до ночи и пустили.

Никон пришел в домашнюю церковку на вечерню.

– Святейший, – Савва поклонился патриарху до земли, – я нашел руду. В одном месте ее много будет, а в двух других сам не знаю сколько, в болоте руда, в трясине.

– Болен я, – сказал Никон, двигаясь осторожно, словно, задень он боком подставку для свечей, в боку вмятина останется. – Еле-еле безуем камнем отпился да еще индроговым песком. Животом вот уж две недели слаб. Слыхал про мою немочь?

– Слыхал, святейший. Все молят у Бога здравия тебе.

– А слыхал о тех, кто покушался на жизнь мою?

– Говорят, дьякон да портной.

– Их руками делалось, да не их волей. Крутицкий Питирим подослал злодеев. В ум не возьму, как я не распознал Феодосия. Он ко мне от Питирима еще в Воскресенский монастырь прибежал. Я думал – молиться да спасаться, а он за жизнью моей гадюкой приполз. – Никон перекрестился, замаливая грешное слово. – Ох, Питирям, Питирим! Царев угодник. Ладно бы перед Богом суд на меня искал, а то ведь чародейством хотел погубить. Тимошка-портной во всем сознался. По наущению дьякона в бане парился, волосы рвал, муку пшеничную жег и в тот пепел волосы закатывал, тер себе голову и говорил на меня: «Чтоб патриарху было тошно и горько».