Владислав Бахревский - Аввакум

Ночью Василия Борисовича разбудили:

– Проснись, Шеремет! Я к тебе от Опухтина, от Байбакова.

– Почему ночью? Кто таков?

– Я – Измаилка. Караим. Вот тебе десять ефимков и грамотка. За ответом днем приду.

Шереметев испугался. Что за ловушка такая, но за Измаилкой дверь тукнула, и нет его.

Деньги тяжелые, попробовал на зуб – серебро. Вздул уголь, запалил щепку. Грамотка была скорописаная: просили ничего тайного через пристава не передавать.

– Да я и сам вроде не дурак, – рассерчал Василий Борисович и грамотку сжег.

На следующий день Измаилка явился в полдень, принес полкруга сыра. Однако никакой грамотки от Василия Борисовича не получил. Уж больно ловок этот Измаилка – ночью по ханскому дворцу шастает. Спросил:

– Где ты живешь?

– В жидовском городе. Да только я не жид, и в нашем городе жидов не имеется.

– Как так? Город жидовский, а жидов нет.

– Мы не жиды – караимы. Жиды Христа продали, а мы в иной стране жили, и вера у нас – иная. Для нас Талмуд – писание сатанинское. Наша святая книга – «Пятикнижие» Моисея.

– Ну Бог с тобой, ступай! – прервал словоохотливого караима Шереметев.

Тот удивился, что тайной грамотки ему не дадено, но ни о чем спрашивать не стал.

Послы уехали. Денег показывать Юсупу-бею Василий Борисович не решался, еще пытать возьмутся – откуда, и снова стало голодно. Мясо кончилось, а с сухарей не разжиреешь. Послал Василий Борисович пристава просить хлебной прибавки. Вернулся Юсуп-бей ни с чем.

– Хлеб дорог! За бещер зерна запрашивают по три ефимка.

– А сколько это – бещер?

– Лукошко.

– У нас в Мангазее, на самой Колыме, хлеб дешевле, за двадцать тысяч верст от Москвы. Там зима десять месяцев в году.

Юсуп-бей удивленно щелкал языком, да от этого щелканья курушей не прибывало.

20 января приехал в Бахчисарай от царя Иван Татаринов. Предложил за Шереметева от имени царя пятьдесят тысяч да Гонсевского в придачу. Хан требовал двести тысяч, крайняя цена – сто пятьдесят.

О всех этих новостях сообщил Измаилка. Шереметев тотчас отправил его к послу, пусть потребует свидания с пленником.

У Татаринова, кроме явного дела – договориться о выкупе Шереметева, – было еще и тайное: с глазу на глаз передать Сефирь Газы соболей. Да обещать хану сверх ежегодных поминков тридцать тысяч, и сорок, и пятьдесят, и даже шестьдесят, лишь бы татары отстали от польского короля.

Отменные соболя для Сефирь Газы аукнулись на Шереметеве. Вдруг в черную его саклю принесли три кошмы, одеяла, подушки. Прислали слугу Филимона, толмача Терентия.

Наконец и Татаринова допустили до пленника, татар при встрече не было.

Перво-наперво посол вручил Василию Борисовичу письмо царя. Ласковое, утешительное, сына хвалил, обещал в милости держать, в заботе. Прочитал Василий Борисович царское писание раз, прочитал другой – прослезился, однако спрашивает:

– Письмо вернуть надо?

– Государь не приказывал. Послов в Крыму, сам знаешь, и обыскать могут.

– Мне хранить такую драгоценность подавно негде. Каждый день читал бы царские приветы, да боюсь, татары отнимут.

Поглядели друг на друга, перекрестились, и положил Шереметев письмо в огонь очага.

Супруга Прасковья Ивановна тоже письмо прислала да еще сундук с одеждой, со всякими травками – от болезней, бочонок меда, ефимков полтысячи.

Заговорил Татаринов о выкупе, сколько Василий Борисович дает за себя.

– Ничего не даю, – ответил твердо Шереметев. – Я попал к татарам по бесчестному предательству клятвоотступника Потоцкого. Это он меня, рабская душа, продал татарам за двести тысяч. Да будет проклят род его и да сгинет неверная Польша с лица земли!

Шереметев упрямился, и татары упрямились. Только 19 февраля избавили от кандалов, а через день отправили на житье в жидовский город, в Чуфут-Кале, на гору. Поместили в доме Измаилки. Думалось Василию Борисовичу, чем ближе к птицам, тем к воле ближе. В ту первую ночь на новом месте, без оков, в мягкой постели, приснился он себе мальчиком. Таким вот и пришел домой, к Прасковье Ивановне.

«Как же так? – думает. – Прасковья Ивановна не мама – жена, а я мальчик».

Смотрит, а борода по груди вьется. Седющая.

Царь сам слушал возвратившегося из Крыма Татаринова. Не обрадовал посол. Ложась спать, Алексей Михайлович жаловался Марии Ильиничне:

– Пятьдесят тысяч татарам даю – серебром! – не берут. Мало им. Так ничего не получат. Я войску плачу медными. А за медный ефимок десяти денег уже не дают. Хан запрашивает сто пятьдесят тысяч – треть годовой казны. Шереметевы тоже хороши, не торопятся с выкупом. Родня у них тоже небедная – Одоевские, Пожарские, Пронские… Не больно им только нужен несчастный Василий Борисович.

– Что казнишь себя! – утешала Алексея Михайловича царица. – Переменится жизнь к лучшему. Станут деньги крепки, тогда и выкупишь своего воеводу.

– Тогда и выкуплю, – согласился царь.

– А что же это Аввакум не едет, – вспомнила нечаянно Мария Ильинична.

– Оттого не едет, что послан далеко, – объяснил государь. – Страна Дауры, голубушка, на краю земли. Мой гонец, может, и половины пути еще не проехал.

– Где только не живут люди! – Мария Ильинична перекрестилась, но любопытство ее разбирало. – А там, в Даурах, что же, и города есть? Неужто все, как в Москве?

– Города есть, а какие города, в ум не возьму, – признался Алексей Михайлович. – Приедет Аввакум, сам и расскажет.

Всякое личико светилось и сияло в протопоповой избенке. Печь благоухала теплом и запахом ушицы.

Морозы, ударившие в первых числах сентября, сменились ровной влажной погодой, без дождей, но и без солнца. Выпавший снег унесло ветром. Лед, схвативший берега реки, растаял, и весь Нерчинск принялся ловить рыбу в надежде запастись хоть какой-то едою на зиму, о которой и подумать было страшно. Сначала понемногу ловилось, а потом как отрезало. Одна рыбешка на сеть – уже улов. Пашков, построив стены и башни крепости, успокоился и не только позволял ходить с сетями по реке, но и сам рыбачил.

Аввакум со старшими своими ребятами, с Иваном и Прокопкой, решили не кидать сети где попало – зазря вымокнешь, намучаешься, – принялись место искать.

Сами не знали, чего ищут, но нашли.

Приглянулась им темная бочажина с илистым берегом. Бросили сразу две сети, помолились, потянули первую – не пустая. Еще и поднатужиться пришлось – две щуки попались, хорошие щуки! Вторая сеть тоже с трепыханием. Шесть язей взяли. Корнилка, которому неделю назад исполнилось семь лет, от радости сам язем представлялся, ложился на пол, бил ногами, как рыба хвостом, таращил смышленые глазки и растопыривал пальцы на руках, показывая, что это у него перышки. Отец смотрел на Корнилку, посмеиваясь. И все были добры и счастливы. Захотелось вволю поесть. Язей – сушить, а обеих щук – в котел! Воздух в избе хоть ложкой черпай, сытен.