Владислав Бахревский - Аввакум

Со зла тряхнула из кринки на сковороду сметаны, силы не умерив, всю и вывалила.

Зато получились караси – объеденье.

Хорошо повечеряли. Квасок в нос шибал. Карасики мягки, сладки, а хвостики хрустят.

Малах разговорился за столом:

– Я ночью Николе молился. Вот и послал он нам скусный день. Нет среди святых сильнее Николы, нет и добрее его! Недаром сказывают, как он, милый, от медведя корову крестьянину уберег.

– Как же? – спросила Настена. Обида у нее наконец улеглась и настроения прибыло: Енафин холодец не пошел, а карасиков, наоборот, все нахваливали.

– Медведь у Бога корову просил, – рассказывал Малах, облизывая кончики пальцев. – Бог услышал его и указал: «Съешь ту, с белой лысиной». Никола услышал такое и замазал у коровы лысинку сажей. Медведь пришел к крестьянину, а у коровы лоб черен. Опять спрашивает Бога: «Какую можно корову съесть?» Бог отвечает: «Съешь без лысины». А Никола побежал в катух и смыл поскорее сажу с коровьего лба. Так-то вот! – Покрестился на икону, позевал. – Поели, вот уж и спать охота. Журавлей нынче видел, низко летели – осень будет долгая.

Все наработались, легли рано, ни единой лучины не спалив.

Втор Каверза попал в управляющие к Глебу Ивановичу Морозову не потому, что лишился прежней должности. На службу его определил царев дьяк Дементий Башмаков. Царю так нужны были деньги, что в богатейшие имения его тайные дьяки подсылали своих людей, чтоб сыскивать утаенные от казны доходы. Дело было нешумное, и Дементий Башмаков брал на службу людей умных.

Рыженькая обезлюдела после мора, обеднела от военных и патриарших поборов. Втору Каверзе боярин Глеб Иванович дал строгий наказ: не утеснять, пусть обживутся. Пришлых принимать, быть всем за отца родного.

В Рыженькую пожаловала большая хозяйка Федосья Прокопьевна. Управляющий Втор Каверза встрепенулся, как застоявшийся конь. Дворня была одета в нарядное, крестьяне – в новое, чистое. Все дворы подметены, печки выбелены, наличники на окнах покрашены.

Федосья Прокопьевна показное словно и не заметила, но ей очень понравилось, что недоимок нет, что вместо одной лавки – дюжина, вместо двух кузен – четыре, найдена болотная руда, рудня для плавки железа достраивается. Прикащик был не только деловит, но важен. Не встравляя в тяжбу хозяев, отстоял у монастыря пойменные луга, на два рыбных озера выменял великолепный сосновый бор.

Для священства приезд боярыни тоже был событием. Со всей округи съехались игумены, протопопы. Соборный хор, составленный из самых голосистых певцов, звучал как громогласное эхо. Федосью Прокопьевну поразила мощь гармонии простых крестьянских голосов. Стены храма, наполненные дивной молитвой, раздвигались беспредельно, а может, и наоборот, весь Божий мир, вся Вселенная вмещалась под сводами церковки. Боярыне показали святой ключ и Енафу, чей муж отворил водную жилу.

Крестьяне и крестьянки становились перед Федосьей Прокопьевной на колени, Енафа же только голову перед боярыней склонила.

– Смилуйся, государыня! Выслушай!

Малое смирение красавицы бабы не понравилось.

– Говори.

– Муж мой Савва служит прикащиком у святейшего патриарха на острове Кий. Меня, законную жену, твой, Федосья Прокопьевна, прикащик силой взял в свой дом. Избавь меня от поругания, будь милостива.

– Уж не хочешь ли ты, милая, чтоб я наказала моего усердного слугу? Коли женщина не пожелает, долго ли будет она люба насильнику? Не криви душой…

– Боярыня! У меня дите. На какую угодно неправду пойдешь ради кровиночки.

– Вот что, просительница. Я о твоем прошении не скажу ни слова твоему господину. То и будет моя милость. И поди прочь. Я к святому источнику с мыслью о Боге шла, а ты ко мне с суетой.

Енафа поклонилась боярыне земным поклоном, коснувшись рукой травы. У Федосьи Прокопьевны сердце сжалось: нехорошо говорила с женщиной. Не по-женски, не по-христиански.

Втор Каверза ликовал. Боярыня осталась премного довольна его стараниями и, уезжая, позволила приумножать достояние, как ему вздумается.

На радостях Втор подарил Енафе красные сапожки, серьги с лалами и беличью шубку для Иовы. У бедной сердце дрожмя дрожало: слава тебе Господи – не наябедничала боярыня!

Прибирая поутру опочивальню господина – постель она делила с ним свою, в своей спаленке, – загляделась Енафа на икону Спаса Нерукотворного. Не молилась, не о небесном думала – о жизни. Текуча жизнь! Как река текуча! Пробежит по золотому песку молодости, прокатит с шумом, с пеной через каменья страстей и упадет в омут, где годы крутятся над воронкой, из которой возврата не бывает. Что за судьба? Из крестьянок – в богородицы, в барыни, из барынь – в рабыни… И стыдно было признаться – хорошо ей в рабынях. Ничего своего нет, даже тела. Никакой заботы ни о чем. Коли есть охота наперед заглядывать, так об одном Иове. Только много ли надумаешь о младенце, еще и спугнешь птицу счастья глупым желанием… И встал перед взором Савва. Прежний, колодезник, ясный, как солнышко. Откуда в такой душе и спесь и ярость… Будто на цепь посадили. Не знала Енафа, что Савва из прикащиков своей волей сверзился и канул в северных лесах.

В опочивальню зашел Втор Каверза.

– Ты с веником! Я Лукерье сказал, чтоб убиралась.

– А мне куда?

– Тебе хозяйкой быть.

– Как я смею?

– Моим велением, голубушка! Моим велением. – И повлек Енафу в постель, шепча: – Хоть бы твой муж утоп!

– Господи?! – ахнула Енафа.

– Да ведь я б тогда тебя в жены взял.

И уже в тот же день дворовые бабы постарей запаривали кадушки: солить грузди, валуи, рыжики; другие, помоложе, были отвезены в лес по грибы. Тесто для хлебов ставили, как Енафа сказала. На ужин запекли в сметане, в тесте карпов. В сенях из сундуков, пахнущих гибелью, полусгнившие старые шубы были вынуты, розданы по бедным избам, сами сундуки поставлены во дворе – проветриваться, сени вымыты, посыпаны по углам полынью, анисом, можжевеловой хвоей и смолкой.

Приехал Втор Каверза из дальних деревень запозднясь, зашел в сени, вдохнул, и радостным стало сердце.

Настена один квас пила: щи постны казались, пироги – сухи. От зависти к житью Енафы помирала. Ладно бы изнасильничали да за порог кинули. Ан нет! Прикащик – а про то вся Рыженькая говорит – собирается найти Савву, заплатить за Енафу отступные и самому на ней жениться.

Не ведая, как спастись от лютого огня, от сухоты в жилах, тьмы в глазах, побежала Настена в соседнюю деревню, в Сваруху, в крайнюю избу, где у степенных родителей в незлобивой семье уродилась одноногая девочка с ликом ангела, а с глазами – как сама тьма. Эта девочка всякую напасть на год вперед чуяла и так могла задуматься о человеке, что того одолевала маета, между двумя глотками сладкой водочки зевал и скучал.