Владислав Бахревский - Аввакум

Девочку звали Евсевия. Семья, опасаясь гнева священников, отделила уродицу. Ей поставили среди старых черемух избушку с баньку, кормили, поили и брали с приходящих приношения.

Настена подарила Евсевии полотенце, вышитое большой бабой и двумя молодцами на конях, сама вышивала.

Девочке было лет десять. Она сидела на низехонькой печке, привалясь спиной к трубе. Настена сначала всего-то и разглядела что два больших тусклых глаза, не пускающих в себя свет, и белую руку на краю печи. Тонкую, длинную, из косточек и кожи, как птичья лапка.

– Хочешь, чтоб сестрице твоей крысы лицо объели? – спросила девочка тоненьким, но чистым, ясным голосом.

Настену затрясло от ужаса: она и впрямь об этаком, пробудясь нынче, подумала. Упаси Господи! Не пожелала – а так, попусту теша злость, представила себе. И крыс представила длиннохвостых, и Енафу… испорченную. Настена положила на печь полотенце.

– Поколдуй, избавь от немочи моей.

Девочка цапнула рукой Настену за лицо. Ледяная лапка, с ноготками.

– Принеси мне ковш с брагой ли, с медом, с белым вином, лишь бы сестрица твоя в тот ковш, в то вино погляделась бы.

Вылетела Настена от Евсевии пулей, хотела перекреститься – не посмела, но посмела прямиком к Енафе отправиться.

Пришла на прикащиков двор, а в доме поют. Полна светлица баб, все заняты расшиванием огромной скатерти.

– Настя! – обрадовалась сестре Енафа. – Мы для госпожи боярыни, для Федосьи Прокопьевны, рукодельничаем. Челом хотим ударить, чтоб лужок у Синькина озера селу нашему пожаловала, телят пасти.

Скатерть расшивали дивным городом, а по тому городу петушки с курочками гуляют, наседки с цыплятами, на деревах – тетерева с тетерками.

– Куриное царство, – задохнулась Настена от неистового, от тайного негодования: благодетельница!

Шла раскаяться, поплакать сладко, а вместо этого сказала с ухмылкой:

– Ты бы хоть мастерицам по ковшику бражки поднесла, да и мне, гостье. Сама-то сладко ешь-пьешь.

– У нас уговор: закончим дело – тогда и попируем, – сказали Настене.

Енафа улыбнулась сестре, пошла в сени, черпнула ковш бражки.

– Такая же, Настя, какую дома ставила. Другой нет.

– Пригуби, – попросила Настена сестру. – Ты – старшая.

Енафа отпила глоток.

– Можно, я сей ковшик батюшке отнесу?

– Отнеси! – изумилась Енафа.

И Настену как ветром сдуло.

Несла она ковш с брагой задворками, боялась каплю пролить. Шмыгнула в куриную избенку Евсевии, уж когда добрые люди все по домам сумерничают.

Девочка у печи сидела, шишки в огонь кидала, треск слушала. Приняла у Настены ковш, поглядела в брагу, молчала долго, выматывая душу.

– Не жалко? – только и спросила, а потом сама себе и ответила: – Боженьку не пожалели, Иисуса Христа.

Плеснула брагу в печь. У огня словно дух перехватило. Обмер да и пыхнул, вывалив красный язык из печи.

– Сотворили дельце, – сказала девочка. – Все. Ступай себе.

Настена шагнула к порогу, но не уходила.

– А со мной-то что будет?

– Ничего не будет. Как жила, так и будешь жить.

– А Енафа? – и затаилась каждой трепещущей жилочкой.

– Больше вы слова друг другу уж не скажете.

Енафа в ночной рубашке, босая, молилась на ночь:

– «Господи, Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми».

Она прикрыла глаза, вспоминая, чем была неугодна Господу в прожитый день. Настену сразу вспомнила: сестричка недовольная пришла, недовольная ушла. Приголубить бы ее, душой к душе прикоснуться… Не получилось. Вернуть надо было Настюшку, выспросить. Перекрестилась.

– «…Прости ми, прости ми. Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла…»

Ох, это зло! Сыночка, Иову ненаглядного, пребольно нынче нашлепала. Кошку за хвост драл, она его царапнула. А он не унимается, пуще тянет, злее. Кошка, умница, криком закричала, а могла бы глаза выцарапать.

– «…Покрывающа и еоблюдающа мя от всякого зла, яко Ты еси Хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Втор Каверза все еще спал отдельно, приходил по желанию, да желание было у него еженощное.

Вот он, страх Божий, – не противен! Ладно бы насильничал над рабыней, но рабыня на ласки ласками откликалась, разжигала малые всполохи до пожара.

Поцеловала Енафа икону Николы Чудотворца, на колени перед ней опустилась.

– «О, пресвятый и пречудный отче Николае, утешение всех скорбящих, нынешнее наше приими приношение и от геенны избавитися нам Господа умоли, благоприятным Твоим ходатайством, да с тобою воспеваем: аллилуйа».

Показалось – в окошко стукнули. Молитву, однако, читать надо было трижды, не посмела прервать святое славословие. Помолилась, подошла к окну – тихо. Принялась расплетать косы.

И вдруг прознобило между лопаток. Так неуютно стало, одиноко, захотелось под одеяло спрятаться, калачиком… В доме что-то заскрежетало, что-то об пол бухнуло. Может, кто ступу в сенях повалил? Енафа взяла свечу, намереваясь пойти навести порядок, но спохватилась – раздета, простоволоса. Прислушалась – ни топота, ни шепота, а в окошке будто сполох красный… Испугаться не успела, в опочивальню вошел Втор Каверза. И в то же мгновение дверь снова открылась, и в черном проеме явился старший из братьев-молчунов. На лице кровь, правая рука за плечо заведена. Шагнул, взмахнул.

– О-о-ой! – задохнулась криком Енафа, но топор, обушком вперед, хоть и дрогнул, но пал на голову прикащика.

Енафа обняла оседающего господина, не удержалась, повалилась.

– Мы-ы-ы-ы! – Тряся бородой, безъязыкий возил по себе руками, показывая Енафе, чтоб одевалась.

Енафа пробежала руками по лицу Втора – холодно, припала к груди – свое сердце в ушах грохает. И тут в дверном проеме показался второй брат, с Иовой на руках. Промычал что-то страшное, спешное и скрылся. Енафа, себя не помня, кинулась следом.

В щелях сеновала бело, будто солнце на сене почивает. Молчун схватил Енафу за руку, утянул за конюшни – и бегом, бегом.

Остановились у Саввиного колодца, у святого. Тут их поджидал другой брат с Иовой.

Выхватила Енафа сыночка у молчуна, сердце не унимается, не хуже огня гудит по жилам.

– Что вы наделали? Звери вы!

В Рыженькой светом пыхнуло. Пламя пробило крышу и гуляло на воле по черному небу.

Братья мычали, взмахивали руками, кланялись Енафе в пояс, на колени упали.

– Прощайте! – сказала она своим освободителям. – Я никуда не пойду. Господи, Авива, Назван! Вы ведь ради меня – убивцы! Спасали меня и мою же душу сатане кинули.

Братья трясли головами, утирали слезы.

– Бегите, пока вас не хватились. Бегите навсегда!