Юрий Галинский - Андрей Рублев

Некоторое время сидел недвижно, борясь со сном, голова клонилась на грудь, слипались веки… «Надо бы поспать – что там еще завтра будет! Но на купецкий двор не пойду! Чего доброго, Алена Митревна помыслит – из-за нее остался…»

Встал, снял плащ, расстелил его на полу, меч и шлем положил рядом. Закрыл глаза и тут же уснул глубоким сном.

Внизу хлопнула дверь, гулко разнеслись по каменной башне голоса и шаги. На площадке, где спал тысяцкий, появились жена старого оружейника и Андрейка.

Домна тяжело дышала, сын одной рукой поддерживал ее, в другой у него был факел. Увидев лежащего на полу Лукинича, старуха удрученно покачала головой.

– Вишь, заснул, сердешный, – с жалостливым укором молвила она. – Умаялся, а в дом не идет. Ох и горе мне с теми мужиками.

– А может, то не он? – засомневался отрок.

– Он, он! И надо же сие! Ежели бы негде было, а то… – завздыхала мать. – Антонушко! – осторожно дотронулась она до его плеча.

– А?! Ордынцы? – сразу подхватился Лукинич.

– Какие ордынцы, сердешный? То я, Домна. Вставай-ка да идем на двор купецкий. Я и постелила уже.

– Нет, матушка. Спаси тебя Бог за ласку, я тут останусь.

– Аль не стыдно? – обиженно произнесла Домна. – Ведь я за тобой аж вон куды забралась. Чай, годков сорок тому, как в девках еще бегала, на такую вышину лезла. Грех, Антонушко, грех.

Лукинич заколебался – ему стало неловко перед доброй старухой, да не идти ж в дом сурожанина незваным…

Домна близко подошла к Антону, живо оглянувшись на сына, что припал к бойнице, всматриваясь в темноту, взволнованно прошептала:

– А потом… Аленушка тебя кличет!

Но Андрейка услышал. И эти тепло и забота, что звучали в голосе и словах матери, мягкость и сдержанное достоинство в ответе и даже в молчании Лукинича, несмотря на всю тягостность обстановки, будили в душе отрока светлое чувство любви и веры в людей.

И вот они снова стоят друг перед другом, всего шаг разделяет их. Как красива его Аленушка, как идет ей строгий ее наряд! Шелковая голубая сорочка со сборками, сарафан темно-зеленого бархата плотно облегает ее стать, светлые волосы убраны под кичку из золоченой ткани, на шее ожерелье из жемчуга.

У Лукинича перехватило дыхание, когда встретился глазами с тревожным, мятущимся взором Алены Дмитриевны. Потупившись, смотрел на ее руки, что, словно паутиной, покрылись от волнения красными полосами.

«Где твоя обида, Антон? Где гордость? Так бы и прижался губами к этим рукам и целовал, целовал их!»

Она первая опомнилась, обвила его шею руками, заплакала. Он гладил ее по плечам, спине, серебряным колокольчиком звенел в его ушах ее нежный голос…

Нет, она не виновата в том, что случилось! Она ждала… Ждала, когда и надежды-то никакой не осталось. Давно последние ратники возвратились с Вожи, а она продолжала каждый день ходить в Кремник – все выпытывала о своем суженом. На беду не встретила никого из тех, кто знал, что Антон был ранен. Все – и суровые бородатые кмети, и насмешливые безусые юнцы из княжьей дружины – в один голос твердили: «Лукинич погиб!»

Так прошло несколько долгих, мучительных месяцев. И вдруг мор! Заболели все ее родные – отец с матерью, младшие братики, сестренка. Она ухаживала за ними, даже приводила ведуна, пока не слегла сама. А когда пришла в себя, увидела чужие лица. Аленушку вывез из Загородья богатый сурожанин Елферьев, что давно приглядывался к пригожей девушке. Рискуя заразиться, поместил ее в своем доме и спас. Она осталась совсем одна, но идти за купца, хоть был он хорош собой и не стар, не хотела. «Чем прогневила я Господа, неужто и суженого, разумного, любимого, прибрал?» – плача по ночам, думала она. Елферьев хоть как был недоволен, но Аленушку, видать, любил крепко и потому терпеливо ждал. И лишь после битвы Куликовской дала она свое согласие и стала женой купца.

– Никого у меня не осталось, только ты, золотой, желанный… – рыдая, шептала Аленушка.

Он осторожно, чтобы не причинить ей боль – под кафтаном была кольчуга – прижимал молодую женщину к груди, вытирал ей слезы.

– Что ж делать, Антон? Что нам делать?..

Лукинич молчал. Да и что сказать ей? Если купец жив и возвратится в Москву, не быть им вместе. Если же Елферьева убили в Орде… Да что думать, загадывать, когда ждет их такое? Ордынцы у Москвы! «Думкой за горами, а смерть за плечами, как говорят, – мелькнула в голове печальная присказка, и стало на душе у него тревожно и страшно – не за себя… – Цветок мой лазоревый, Аленушка, поганым достанется!..» Склонился к ее лицу, не отрываясь, смотрел в покрасневшие от слез глаза. В неярком свете одиночной свечи они казались синими, бездонными, в них такая тоска… Надо подбодрить ее, бедную его Аленку, и он, слегка касаясь губами ее розового уха, тихо шепчет:

– Все будет хорошо, лада моя, вот увидишь…

Ее уста тянутся к его устам, покорно склоняется молодая женщина к любимому. Как сладок поцелуй после долгой разлуки! Вот уже и сердца щемить перестали… Нет, не расстанутся они больше никогда, никогда вовеки!

Небо на востоке посветлело. Скрытая тяжелым облачным месивом, занималась невидимая заря. Громко кричали петухи в кремлевских дворах. Они разбудили Андрейку, который спал в подклете купеческого дома. Было темно и тихо, едва светлело оконце в стене.

«Не иначе все ушли? За малого считают, корова их забодай!» – с досадой подумал отрок. Сбросив одеяло, соскочил с лавки, вышел в сени. Фыркая, плеснулся водой из глиняного барана-рукомойника. Торопливо оделся, натянул кольчугу, напялил круглый с шишаком шлем и взял свой лук.

Когда Андрейка миновал тревожную сутолочь Подольской улицы и вышел к кремлевской стене, было уже совсем светло. Кругом груды камней, бревна, копны сена, медные клепаные котлы с варом, деревянные ведра с водой. Снуют занятые своими делами хмурые, молчаливые люди. От вчерашних ликования и надежд беспечных следа не осталось. И хоть не слышно набата, а даль по-прежнему пустынна, Андрейку охватывает волнение. Одиноко стоит он, прислонясь спиной к Тимофеевской башне, никто не обращает на него внимания. Ополченцы тащат на стену бревна и камни, устанавливают тяжелые самострелы, кое-где на прясле разжигают костры.

«Видать, ордынцы снова гонят», – с тревогой думает отрок, но спросить у озабоченных сидельцев не решается.

Неподалеку на стене мелькнула сухонькая фигура отца, рядом увидел выборных, быстро поднялся по внутренней лестнице, стал пробираться к ним.

– Эй, посторонись! – кричит ему молодой крестьянин, рослый, плечистый малый, он один несет большое бревно. – Аль подсоби!

Андрейка помогает ему опустить ствол возле парапета.

– Панцирь? – тычет парень пальцем в его кольчугу.

– Нет, кольчужка. А панцирь… Вот у него, – показывает отрок на проходящего мимо старосту кузнецов Михайлу Петрова.