Юрий Галинский - Андрей Рублев

Андрейка рассказывал ей о себе, о погибших родителях и брате, о Лукиниче, который тоже пропал где-то. Верка о своем, о том, что раньше они жили в Москве, в Гончарной слободе. Тятя ее был умельцем-гончаром, работал вместе со своим братом Гордеем, не женатым еще. Достатка у них в доме хватало, уже и невесту младшему приглядели, но тот вдруг все бросил и пошел служить сыну последнего московского тысяцкого, Василия Васильевича. А со временем даже стремянным его стал. Но когда Ивана Васильевича на Кучковом поле казнили за то, что-де будто покушался на жизнь великого князя Дмитрия Ивановича, Гордей ушел из Москвы и сгинул неведомо где.

Обо всем этом Верка, которой еще не было четырнадцати лет, знала из рассказов родителей и старшей сестры, а Андрейка все удивлялся, почему он никогда не встречал ее в Москве, хотя, бывало, забредал к гончарам с дружками.

«Не иначе, махонькая ты была, потому не приметил!» – смеялся отрок. «И не такая уж маленькая, мне десятый годок пошел, когда из Москвы уезжали!» – возражала девчонка. «А почему уехали?» – «Как тятя с Куликова поля не вернулся, так и отъехали, потому что кормиться стало нечем. Подались в Радонеж к бабке, матушкиной матушке».

Веркина бабка была вдовой уже много лет, дочери и сын разбрелись кто куда, жила она одна и кормилась тем, что пекла для продажи пирожки с требухой, капустой и лесной ягодой. Мать сестер быстро приловчилась к ремеслу. И они с Параськой подручничать стали, так и жили. Господь милостив, с голоду не померли.

– Когда же позапрошлый год татары набежали, едва схорониться в лесу успели, – рассказывала Верка. – А бабка там в лесу и померла, – пригорюнилась девушка.

Отрок успокаивал ее:

– Добро, что только бабка, царствие ей небесное, она свое пожила, а вы бы беспременно пропали, ежели б из Москвы не уехали. Как мои! – поскучнел и он.

– Не горюнься, Андреечка, ласковый мой, – в свою очередь стала утешать его девушка. – Ничего уж не поделаешь. – И чтобы отвлечь, спросила: – А ты и вправду, как сказывал, безличь ордынцев стрелами своими сразил?

– Ну, не безличь, а душ шесть сгубил или поранил.

– Ой, какой же ты у меня молодец! – обняла его Верка и чмокнула в щеку. – А сей шрам у тебя откуда? – поинтересовалась она, хотя давно уже его приметила, но все спросить робела.

– От стрелы татарской.

– Дюже больно было? – сочувственно спросила девчушка.

– Ерунда! – небрежно махнул рукой отрок.

– А ты намалевать меня можешь? – вдруг перевела она разговор.

– Могу! Я уже скоро образа Господни и святых писать буду! – похвалился Андрейка.

– Нарисуй меня.

– Как холст достану, так и нарисую.

– Спаси тебя Бог, Андреечка! Хорошо, что мы с тобой встретились. Только… – Лицо ее снова омрачилось.

– Что?

– Только вот матушка последний час все гневается на нас с Параськой, укоряет. Непутевые вы, говорит, с монахами путаетесь. А это, чай, грех великий? Правда?

– А почему гневается, ведь не монахи мы, постриг еще не приняли.

– А ей все равно. Коли в рясах ходите, значит, монахи. Сердится: «Божьим людям, говорит, грех даже думать о плотских утехах, а они к девкам повадились! Вот принесете дитятей в подоле, с дому выгоню», – покраснев, опустила голову девушка.

– За Даньку я не ответчик, а тебе опасаться нечего, потому как любовь между нами не плотская, а духовная.

– Знаю я, родненький мой, знаю. Я тебя люблю, Андрейка, хоть монах ты, хоть нет. А может, все ж монах? – озорно улыбаясь, спросила она.

– Да нет же, сказано тебе! – уже начал сердиться парень.

– Ну, не монах, не монах…

– А матушка твоя, хоть грозится, а добрая. Не только нас пока не гонит, но и пирогами потчует.

– Жалеет вас, ведает, какой там у вас корм в обители. Но не только из-за этого. Как ты объявился, да стал про всякую быль-небыль рассказывать, подобрела она, потому страсть как сие любит. А ранее, только Данилку увидит, с ухватом на него кидалась. А ты ж у меня разумненький, все знаешь…

Вера была девкой смышленой, любознательной, порой заставляла Андрейку повторять все интересное, что тот в книгах вычитал. Они с матерью слушали отрока, ловя каждое слово, особенно когда он рассказывал о божественном, связанном с Иисусом Христом, апостолами и праведниками. Параську, правда, это не очень-то интересовало, но, боясь разгневать матушку, она сидела чинно, подперев голову рукой, изредка лишь незаметно перемигиваясь с Данилкой.

Андрейка сдержал свое обещание и нарисовал девчушку на холсте, взятом по дозволению отца Исакия в мастерской. Сделал он это углем, но так схоже, что Верка от радости вовсе голову потеряла и, несмотря на обещание хранить это втайне, расхвасталась перед подружками.

Как-то под вечер, когда, пробираясь знакомой тропкой через лес, Андрейка и Данилка уже подходили к Радонежу, их обступили несколько местных парней. Они стали угрожать инокам, что изобьют, а то и убьют, ежели те от радонежских девок не отстанут. Андрейка уже готов был броситься в драку, но его удержал Данилка. А молодухам обещал, что в Радонеж больше ходить не будут. Но, разыскав окольную, потайнее, тропку, все же продолжали свое, теперь всячески хоронясь от задир.

– Давай побьем их, Данилка! – все предлагал другу Андрейка. – Ты вон какой здоровый! И я тож не лыком шит.

За последний год отроки и вправду раздались в плечах, подросли и возмужали. Хоть и кормились скудно в обители, порой даже голод ощущали, но работа в лесу и на монастырском подворье шла молодцам на пользу. Теперь их и отроками уже назвать было трудно, скорее парнями.

Данилка стал отговаривать друга:

– Может, и побьем. А как потом в обитель с синяками и шишками возвращаться? И так игумен на меня сердится. А ежели таким обернется, и вовсе из обители выгонит.

Андрейка промолчал, возразить было нечего.

Но как ни таились они, как ни покрывали их благоволившие к ним старцы, обо всем стало известно отцу Сергию. Тот разгневался и хотел изгнать из обители обоих, Исакий и Симеон едва уговорили его.

– Прости меня, отче, что прошу за них. Ежели были б то юнцы простецкие, не стал бы умолять! – волнуясь, говорил старец Исакий.

– Поверь моему знанью, святый отче, тот и другой знатными живописцами станут, – вторил ему старший Черный.

– Млады, неразумны еще. Мыслю, правы Никон и Савва, надобно, чтоб они хоть неполный постриг приняли. Человек без грозы что конь без узды.

Радонежский долго не соглашался, но наконец внял просьбам своего любимого ученика Исакия и знатного живописца Симеона.

– Грешишь, Данилка, грешишь! Пойди и покайся, не то гореть тебе в геенне огненной! – уйдя в лес подальше от обители, чтобы никто не слышал, кричал старший на брата. – И Андрейку с пути истинного сбил, дар его Божий погубить хочешь. Девку на холсте, предназначенном для святой иконы, он нарисовал. Небось, и ты свою тоже?