Юрий Галинский - Андрей Рублев

«Будто грешник с картины той, «День Страшного суда»! – отскакивая от юродивого, думает отрок. – От бы его нарисовать…»

– Молитесь, молитесь, души грешные! Конец света настанет! Настанет! Настанет!.. – закатывая глаза, выкрикивает Дулепко; высоко подпрыгивает, звенит веригами.

Хоть уже и конец августа, но день выдался жаркий и душный. Пыль лезет в нос, в глаза, скрипит на зубах. Хочется пить. Хорошо бы холодного, только что из погреба кваску, но сегодня никто не торгует в Кремле. У колодцев вереницы мужиков, баб, детишек. Воду достают глиняными кувшинами и большими, на целый пуд, расширяющимися книзу деревянными ведрами.

Над Кремлем висит неумолчный людской гомон. Временами он стихает, и тогда становится слышно, как у крепостных ворот голосят женщины над близкими, убитыми в стычках.

Вдруг звон колокольный раздался – снова в набат ударили. Зашумели, забеспокоились люди. В толпе крики, толки. Сея смятение, пронзительно раздается заполошный бабий голос:

– Люди добрые, не иначе ордынцы пригнали!

– Не слушай ее, братчики! – орет долговязый чернослободец. – Айда к воротам – то бояре сызнова отъезжают!..

Но уже несутся отовсюду возгласы:

– На вече! На вече скликают! На Ивановскую!..

Горожане хлынули на Ивановскую площадь. Недоумевают, друг у друга спрашивают. Испокон века в Москве вече не собиралось, многие даже слова такого не ведают. Но тревога несколько улеглась, в звоне колоколов каждый слышит теперь призыв – не угрозу.

Густеет пестрая толпа на узкой площади, стиснутой одноглавыми соборами Михаила Архангела, Иоанна Лествичника, каменным домом (первым в Москве) князя Серпуховского, постройками Чудова монастыря и боярскими дворами. Домотканые, из холста и пестрядины, белые и цветные рубахи, сермяжные, армячинные зипуны мужиков, синие, алые льняные и бязевые паневы и сарафаны баб, черные рясы монахов, грязно-серые рубища нищих, чудные одежды иноземцев – все смешалось.

На помост из неотесанных бревен, который только что наспех соорудили у дома Серпуховского, поднялось десятка два людей лучших – сотские гостей торговых и старосты слободские. Вперед выступил невысокий, кряжистый человек. Темные волосы выбились из-под колпака, ворот синей шелковой косоворотки распахнут. По толпе прокатилось: «Адам-суконник!» Его хорошо знали в Москве: умел торговать, умел и речь держать. Сразу стало тихо.

– Люди московские! – зазвенел над Ивановской его сильный голос. – Таить нечего, Орда близко! Серпухов уже под татарами!..

Многоголосым тревожным гулом отозвалось на его слова вече. Но Адам не стал ждать, пока шум уляжется. Набрал в грудь воздуха побольше, напружился – на смуглой могучей шее жилы темными полосками выступили даже, продолжал громко:

– Сие проведав, побежали из Москвы те, кто первыми ее оборонять должны были!.. Что ж! – потрясая возведенными кверху кулаками, воскликнул он. – Бог их рассудит! А нам о таком и думать негоже. Тут мы родились, тут, ежели судьба, смерть примем, но не сойдем с града своего!.. Так аль не так говорю я?!.

– Так! Так, Адам! Не сойдем! Не бывать на Москве ордынцам! Не допустим! – ревом всколыхнулась Ивановская.

Адам провел ладонями по лицу, обтирая пот, незаметно покосился через растопыренные пальцы на стоящих рядом купцов и старост. Не без тщеславия подумал: не остались равнодушными и выборные люди – оживленно обговаривают его речь, одобрительно кивают головами. И едва на вече потише стало, уже снова бросал в толпу будоражащие слова:

– Надо нам, гражданам московским – посадским, слобожанам и всем, коим земля и честь живота и жизни дороже, – самим стольную оборонять! Но чтобы в осаде сидеть надежно, того мало еще. Надо к сему изготовиться, осадный воевода нужен!

– Тебе и быть воеводой! – крикнул кто-то из передних рядов.

Его поддержали другие, и вскоре по всей площади понеслось:

– Адама-суконника воеводой ставить! В начальные его! Адам люб!..

Адам выпрямился, расправил широкие плечи, даже на цыпочки невольно привстал. Еще б!.. Осадным воеводой на Москве себя увидеть – у всякого голова кругом пойдет.

Но он был деловым человеком: за работу и промысел лишь тогда брался, когда знал, что осилит и корысть получит. И если о выгоде сейчас не думал, то и осрамиться, взявшись за непосильное дело, не хотел.

– Благодарствую за честь высокую, люд московский. Не могу. Не просите. В умельстве ратном не сведущ. Так иной раз только самострелом балуюсь. Пусть другой кто. Может, боярин Морозов, Свиблов помощник, может, еще кто…

– Он токмо на мед и брагу умелец. Спился Морозов! – закричали из толпы.

– Спился?.. Думаю, что навряд ли. Он весь час бражничает – и нипочем. А вот более хитрого в деле ратном, чем он, да еще Иван Лихорь-воевода, ныне в Москве не осталось. Надо их на вече звать!

Теснившиеся у самого помоста оружейники переглянулись.

– И впрямь, может, сходим? – предложил Тимоха Чернов, слобожанин со скуластым нахмуренным лицом.

– Пошли! – решительно бросил Иван Рублев; стал проталкиваться через толпу, за ним с десяток оружейников-слобожан; следом увязался Андрейка.

«И других бояр да служилых людей начальными поставим. Потому без тех, что ратному делу обучены, не обойдешься. Советовались мы, выборные, между собой и такое решили: всех сидельцев московских на полки и тыщи разделить…» – все глуше доносился до Рублева и его спутников голос Адама с противоположного конца Ивановской площади.

Чернослободцы вышли на Фроловскую улицу, по правую сторону которой среди боярских дворов располагались хоромы Морозова и Лихоря. Возле церкви Параскевы Пятницы, небольшой однокупольной деревянной постройки, что стояла у входа на торговую площадь, дорогу им преградило сборище.

Среди одежд горожан мелькали пестрые татарские халаты, раздавались истошные выкрики, громкая брань. Оружейники подошли ближе.

Десятка два пьяных гультяев, обступив полукругом группку татар, с руганью и угрозами лезли на них, размахивая топорами и кулаками. В нос чернослободцам ударил резкий кислый запах «кваса уснияна» – раствора для квашения кожи, смешанный с вонью пота и перегара. Несмотря на цветастые нарядные халаты, Рублев и остальные сразу признали в татарах кожевенников из Татарской слободы, расположенной неподалеку от Кузнецкой. Оружейники ходили туда за товаром для своих изделий и хорошо знали, как тяжело живется соседям, которые с утра до вечера вымачивали вручную кожи в Москве-реке.

В толпе, что окружила татар и гультяев, одни посмеивались, другие, осуждая, молчали, но никто не вмешивался – боялись связываться с пьяной ватагой.

– А ну пошли отсель, не… нехристи! – едва ворочая заплетающимся языком, рычал тщедушный гультяй неопределенных лет, босой и оборванный. – Чтоб духу вашего не было… не было тута!.. – Стараясь напугать татар, закатывал под самый лоб безумные от хмеля глаза, словно козел, вскидывал длинной жиденькой бороденкой. Колпак он давно потерял, и, когда дергал головой, грязные нестриженые волосы его то поднимались, открывая испитое, изборожденное морщинами лицо, то опускались свалявшимися клочьями.