Наталья Павлищева - Мария-Антуанетта. С трона на эшафот

Голова снова кружилась, пришлось оставить письмо и прилечь. На предстоящий день, хотя он и будет неполным, понадобится немало сил. Нельзя хоть на мгновение выказать свою слабость или страх. Хотя страха не было вовсе, жаль только расставания с детьми. При мысли о них у Антуанетты сами собой начинали литься слезы. Это означало, что там, на эшафоте, она даже мысленно послать им последний привет не сможет, чтобы не расплакаться, ведь собравшаяся толпа, а она не сомневалась в том, что соберется немало любопытствующих, примет эти слезы за признак слабости.

Когда к казни приговорили Людовика, ему дали адвокатов, позволили готовиться к процессу, позволили попрощаться с женой и детьми. Ей не позволили ничего. Но Антуанетта и не требовала. Она прекрасно понимала, что самые изворотливые адвокаты ничего не сделают против решения Конвента казнить ее, если только не хотят последовать за королевой на эшафот. И детей тоже не нужно, хотя безумно, до дрожи в руках хотелось прижать их к груди, целовать, гладить волосики… Но в том, что их не привели в этот темный вонючий склеп к седой, вмиг постаревшей женщине, страшно худой и немощной, тоже были свои плюсы. Пусть запомнят ее такой, какой знали в прошлой счастливой и радостной жизни.

Хотя, когда она была, эта радость? Уже давным-давно, несмотря на все ее старания, дети редко видели лицо матери без озабоченного выражения, разгладить морщинку между бровей уже не удавалось. Тем более нельзя усугублять это впечатление.

Была еще одна причина тому, что, страстно желая обнять своих детей, Антуанетта одновременно боялась встречи с ними, она понимала, что сын, как бы ни был мал, наверняка понял, что своими заявлениями помог осудить мать, а потому может чувствовать себя перед ней виноватым. Это не то чувство, которое должно сопровождать ее на эшафот. Палачи невольно помогли ей остаться в памяти детей нежной, любящей и очень красивой, несмотря не все невзгоды и лишения, выпавшие на ее долю в последние месяцы.

Пока размышляла о детях, рассвело, хотя в октябре светает поздно.

Послышался лязг ключа в замочной скважине, дверь со скрипом распахнулась, и вошла Розалия Ламорьер, принесшая небольшое количество бульона, чтобы Антуанетта могла подкрепиться.

– Нет, дитя мое, я ничего не хочу.

Но Розалия была настойчива:

– Мадам, Вы должны что-то съесть, иначе просто упадете.

Жандармский офицер, неотступно находящийся в камере, пропустил мимо ушей обращение девушки к королеве, а та даже не подумала, что слово «мадам» дорого могло обойтись.

Едва ли несколько ложек бульона могли подкрепить женщину, но она уступила просьбе.

Пришло время одеваться. Сама она предпочла бы остаться в том самом черном платье, в котором была на процессе, на нем не видно пятен крови из-за кровотечения. Но требование палачей, правда, выраженное в виде настоятельной просьбы, состояло в том, чтобы бывшая королева не надевала траур, приличествующий другим людям.

Хорошо, она выберет простое белое платье. Глупцы, они не знали, что именно белый цвет издревле был траурным цветом французских королей, пока Екатерина Медичи не сменила его на черный, отдав белый венчанию.

Но нормально переодеться не позволили, стражники не собирались не только выходить из камеры, но и отворачиваться. Напротив, один из них подошел ближе, хотелось посмотреть, как выглядит голышом бывшая королева.

– Мсье, может, Вы позволите мне переодеться?

– Мне приказано ни на минуту не сводить с Вас глаз.

Ей хотелось сказать, что теперь-то зачем, но Антуанетта промолчала, не хотелось пререканиями с ничтожеством разрушать то настроение готовности к последнему шагу, которое уже сложилось. Ушла за кровать и, отвернувшись, быстро, как только смогла, переоделась под неусыпным наблюдением жандарма.

Фи, и ничего в ней хорошего нет, тощая, одни кости торчат, его Жаннетта куда упитанней и приятней на ощупь. Да, небось, еще и ломака, эти королевы все такие.

Жандарм рассуждал так, словно он каждый день видел кого-то из королев без одежды. А Мария-Антуанетта постаралась как можно скорее переодеться, отворачиваясь к стене и поспешно пряча в рукав испачканную кровью рубашку. Ее пришлось засунуть в рукав, а потом, крепко свернув, прятать под печь. То, что «внимательный» надсмотрщик это не углядел, подтвердило: хотел просто посмотреть на нее в голом виде. Но было все равно, настолько безразлично, что даже пререкаться не хотелось. Осталось одно желание: чтобы это все как можно скорее закончилось. Нет, еще одно: достойно выдержать все предстоящие издевательства и оскорбления, а Мария-Антуанетта понимала, что они еще будут.

Снова загромыхала дверь, на сей раз вошел священник, предложил исповедаться. Королева поинтересовалась:

– Вы присягнули Республике?

Кажется, он даже испугался вопроса, в глазах метнулся настоящий, почти животный страх, усиленно закивал:

– Конечно, конечно.

– Тогда я не буду вам исповедоваться. Надеюсь, Господь сам знает мои прегрешения, я уже попросила у него прощения за все сделанное вольно и невольно.

– Как хотите.

И снова было заметно, что он вздохнул с облегчением. Мало ли что наговорит эта строптивая женщина? Нарушать тайну исповеди нехорошо, но как не нарушить, если в ней окажутся важные для Республики сведения?

Следующим пришел уже палач Сансон. Огромный, плечистый, словно молотобоец, он, чуть смущаясь, напомнил, что должен обрезать приговоренной волосы и связать руки. Королева только пожала плечами и вынула остававшиеся в волосах шпильки. Хотя после стольких дней заточения и отсутствия нормального ухода волосы потеряли былой вид, они все же прикрыли плечи и спрятали красивую длинную шею женщины. Палачу не сразу удалось остричь всю массу волос, пришлось кромсать по частям. Ножницы тупые и явно причиняли боль, но что она такое по сравнению с болью душевной и той, которая предстояла. Мария-Антуанетта знала одно: за жизнь цепляться уже не стоит, но нельзя позволить ни малейшего намека на страх, нерешительность. Нельзя позволить врагам увидеть ее слабость, она должна оставаться сильной до конца. Придет время, и ее детям обязательно расскажут, как вела себя их мать на эшафоте, нельзя, чтобы рассказы смутили их.

Мария-Антуанетта даже не усмехнулась тому контрасту, который составила ее убогая колымага прежним экипажам, а еще тому, что королю позволили до последнего момента выглядеть королем, а ей даже в этом было отказано. Тем более она не должна подать вида, что это ее задевает. Да нет, не задевало, напротив, появилось легкое презрение: как же они мелочны в своем желании унизить!

А охрана-то какая… рота солдат, вооруженных до зубов, с оружием наизготове, словно связанная женщина представляла угрозу. Те, кто приговорил ее к смерти, продолжат бояться ее и мертвой, но для этого нужно держаться до последнего. Марию-Антуанетту уже не трогали ни оскорбительные выкрики, доносившиеся со всех сторон, ни неудобства раздолбанной колымаги палача, в которой ее, как закоренелую преступницу, должны везти к месту казни, ни простая деревянная доска вместо сиденья. Какая разница? Важно только одно: она больше не увидит своих детей. Чувствуя, что от такой мысли глаза могут застлать слезы, она прогнала и ее. Нельзя, даже по детям плакать нельзя, непозволительно.