Джеймс Миченер - Источник

К его удивлению, Удод подтвердил эту догадку:

– Ты думаешь, я не видел, что генерал Амрам пытается сделать из меня идиота? «Удод, отправляйся туда. Удод, иди вон туда». И неужели ты думаешь, что, когда я занимался этими бессмысленными делами, моя жена уступила ему? Пусть ты и давно знаком с Керит, ты так и не понял, что она полна чистоты? – Глубоко уязвленный словами Мешаба, он отошел от него, но тут же вернулся и, схватив Мешаба за руку, сказал с презрением: – В тот день, когда Амрам появился в Макоре, у него было то, в чем я нуждался, – он мог дать разрешение на строительство туннеля. И я его получил. А у меня было то, чего хотел он, – но он не смог и близко к ней подойти. Так кто в том году оказался идиотом?

И Мешаб промолчал.

В этот момент Керит вышла из винной лавки, которую она посетила в третий раз за день, и внезапно сделала то, чего никогда не позволяла себе раньше: она остановилась прямо перед сидящим Гершомом и в первый раз на глазах у всех заговорила с ним.

– Откуда ты взял свои песни? – спросила она.

– Некоторые написал сам, – ответил он.

– А другие?

– Это старые песни моего народа.

– Кто твой народ?

– Странники-левиты.

– Та история, что ты рассказывал о шраме… Это же ведь неправда, не так ли?

– Шрам у меня есть, – сказал он, и при этих его словах у нее осталось лишь одно желание – остаться с певцом наедине и омыть его шрам холодной водой. Но Мешаб был совершенно не прав, предполагая, что она влюбилась в странника в физическом смысле слова; музыкант не очаровал ее, но потряс, как человек, который в своих песнях выражал религиозные стремления всех людей, и она воспринимала его музыку так, словно та была написана для нее одной.

– Могу я спросить, как ты получил этот шрам? – сказала она.

– Спросить можешь, – ответил Гершом.

– Можешь ли ты исполнить свои песни в моем доме? – предложила она. – Скоро явится и муж.

– Я был бы рад, – ответил он, и, хотя Керит испытала искушение взять певца за руку и так пройти с ним по улицам, она воздержалась от этого поступка, но он послушно последовал за ней. Когда они вышли к шахте, она спросила одного из рабов:

– Узнай, сможет ли Джабаал присоединиться к нам?

– Он там внизу, беседует с Мешабом, – ответил тот.

Керит подошла к краю шахты и крикнула в ее глубину:

– Удод! Удод! Удод! – Эхо ее голоса отразилось от каменных стен, и наступило молчание. Она в первый раз на людях так обратилась к своему мужу.

В последующие недели Гершом стал частым гостем в их доме. Он бывал там чаще, чем сам Удод, и так уж получалось, что его пение слушала только Керит, с которой он держал себя уверенно, но вежливо. О своей истории он особенно не распространялся, но бывал многословен и красноречив, когда заходила речь об отношении к Яхве. В горах он на личном опыте глубоко познал бога, и все личные проблемы отошли на второй план. Он искренне забыл и свою жену, и убитого им человека. Все это больше не волновало его – так же как жизнь его родителей и братьев. Его песни о вере включали в себя все эти темы, но не придавали им значения. Даже Удоду и Мешабу нравилось слушать его долгими вечерами, когда он под аккомпанемент своей лиры рассказывал им о сущности Яхве:

Гершом пел в его доме несколько недель, пока шло завершение туннеля, и теперь все обитатели дома Удода принимали его таким, каким он старался предстать: человеком, который ушел от всего – но только не от всевластия Яхве.

Все слушатели воспринимали его песни на трех различных уровнях понимания. Моавитянин слушал повествования о Яхве так же, как слушал бы речитатив филистимлян о Дагоне или вавилонские гимны о Таммузе. Поскольку в них не шла речь о Баале, они его не волновали. Он уважал Яхве, как бога евреев – ни больше ни меньше, чем всех прочих, – и это было все. Удод, с другой стороны, испытывал смущение. Даже его имя Джабаал было свидетельством того, что Яхве уступает Баалу, но Удод был склонен принять то послание, что звучало в песнях Гершома. Но, как практик-строитель, он знал, что Баал продолжал быть куда большей реальностью, чем то, к чему призывал певец.

– Пробил бы он туннель сквозь камень, – шепнул Удод Мешабу, – и тогда так легко не отвергнул бы Баала.

Керит испытывала более сложные чувства. Причиной их были частично сами песни, но большей частью – ее глубоко пережитый личный опыт. Что же до песен, она по-прежнему с благодарностью слушала, как в них говорилось о Яхве как о боге, которому свойственны и суровость, и лиричность, и веселье. Сама же она еще до появления Гершома была во власти очистительного духовного переживания, которое и в последующие века испытывали многие в Израиле, потому что разочарования и трудности жизни вызывали у мужчин и женщин желание опереться на какую-то мощную силу. И Керит почти безоговорочно решила, что эта сила не может помочь ни одному человеку, который поклоняется двум различным богам: не может быть одновременно Яхве и Баала. Рассудок подсказывал ей, что близится время принять единое божество, которое воплотит в себе всех богов помельче, и она мечтала о слиянии с этим всеобъемлющим божеством. Лично она давно уже отвергла Баала и теперь чувствовала, что готова презреть тех, кто отказывался поступать подобным образом, но эти мысли она пока лелеяла в себе. На них в меньшей степени сказывалась ее тяга к Иерусалиму, но сами они куда больше способствовали этой ее тяге. Она понимала, что Макор – всего лишь поселение на границе, в котором имеет значение лишь то, чего можно коснуться: стены, давильные прессы для оливок, чаны красилен, и было только логично, что город продолжал держаться за таких бытовых и практичных богов, как Баал. Но она глубоко верила, что в Иерусалиме идеи куда важнее, чем вещи, – взаимоотношения бога и людей, справедливость, суть поклонения божеству, – и она не сомневалась, что в Иерусалиме должно быть много тех, кто думает так, как она.

И тут появился Гершом. С пустыми руками, неся с собой из прошлой жизни лишь обвинение в убийстве, он простыми словами песен, которые звучали и в сумраке комнат с белыми стенами, и на узких улочках города, говорил, что все, о чем она мечтает, – все это правда. Что есть единый бог безграничной мощи, который вселяет радость в человеческие сердца и дарует безопасность народам. Более шести лет Керит готовилась к встрече с этой семиструнной лирой, и ее музыка отдавалась в сердце, словно оно стало гулкой пещерой, выдолбленной специально для этих мелодий. За те долгие дни, что она провела в разговорах с изгнанником, она ни разу не позволила ему даже прикоснуться к себе, и, когда он уходил, у нее не возникало такого желания. Он принес ей послание с гор, но посланников полагалось не заключать в объятия, а всего лишь слушать их. Он сразу же понял Керит в те первые минуты, когда она принесла ему еду в храм: она – женщина, тоскующая по высшим мирам, по умным словам песен; в Макоре она ведет унизительное существование, привязанная к унылому синкретизму обрядов Яхве и поклонению Баалу. Он проникся к ней уважением и с радостью пел для нее, потому что она жадно воспринимала каждое его слово.