Джеймс Миченер - Источник

– Он грек! Он настоящий грек!

И молодые женщины, которые с интересом рассматривали преобразившегося Менелая, стали аплодировать и выкрикивать его имя:

– Менелай!

Сначала Иехубабел отказывался смотреть на выход атлетов, но, когда он услышал одобрительные выкрики в честь своего сына, ему пришлось поднять глаза. Сын стоял неподалеку от него, спокойный и сказочно красивый юноша; его тело, слегка растертое маслом, блестело. Сначала Иехубабел не понял, почему жители Макора аплодируют ему, но тут лекарь Затту, которого могли в любой момент засечь до смерти за то, что он посвятил своего сына YHWH, толкнул Иехубабела в бок и показал на результат операции. Тот изумленно воззрился на неопровержимое свидетельство позора своего отпрыска. Его настолько потряс поступок Менелая, что он закрыл руками лицо, и, пока толпа повторяла имя его сына, Иехубабел слышал слова YHWH, которые он сам издавна повторял: «Необрезанный же мужеского пола, который не обрежет крайней плоти своей, истребится душа та из народа своего, ибо он нарушил завет Мой». Слова эти прозвучали для него приказом. Сорвавшись с места, он схватил палку сидевшего рядом с ним калеки и ее тяжелым набалдашником с такой силой нанес удар сыну, что тот рухнул на землю. И нанес еще четыре сокрушительных удара, которые размозжили ему череп. Затем с громким криком «Обет! Обет!» он выбежал из гимнасиума и, не останавливаясь, кинулся к главным воротам, продолжая кричать «Обет! Обет!».

Как и предполагалось, он скрылся в болотных зарослях, а ночью к нему присоединились еще несколько евреев. Нескольким старейшинам еврейской общины удалось выбраться из гимнасиума. Остальные, не столь значительные, услышав яростные крики, на веревках спустились с городских стен. Без сомнения, были и другие, покинувшие город, которые еще не присоединились к беглецам. Жену Иехубабела не успели вовремя предупредить, и ее засекли бичами до смерти. Но Затту, его жена Анат и их сын спаслись.

Они представляли собой жалкое зрелище – горстка безоружных евреев, которые скрывались в болотах, не имея при себе ни крошки еды, ни капли воды, возглавляемые человеком, который только что убил своего сына. Они слышали, как шумно шлепали по грязи греческие солдаты, которые разыскивали их, они слышали каждое из слов на койне, которыми обменивались солдаты, проходя мимо, но в сумерках звуки стихли, и их оставили в покое. Когда они убедились, что преследователи ушли, Иехубабел собрал всех на молитву, а затем, не прибегая к своим занудным поговоркам и общим словам, сказал:

– Адонай, сегодня мы вручаем свои жизни в твои руки. Мы ничто и никто. Мы жалкая растерянная группа евреев, у которых нет ни пищи, ни оружия. Но мы не сомневаемся, что одержим верх над тем сумасшедшим, который осмелился назвать себя Словом Божьим. Адонай, дай знать, что мы должны делать.

Молитва эта дала кучке евреев такое полное ощущение положения, в котором они очутились, что никто не произнес ни слова. Все прижались друг к другу и в тишине болота снова услышали плеск и чей-то тихий шепот.

– Солдаты возвращаются, – сказал Иехубабел и снова вознес молитву: – Адонай, если греки сегодня схватят нас, дай нам умереть от твоей руки.

Преследователи приблизились и могли бы пройти мимо, но тут начал плакать ребенок Затту, выдав их, и удаляющиеся звуки двинулись в их сторону. Над болотом повис ужас, и тут чей-то голос прошептал на иврите:

– Иехубабел! Мы знаем, что вы здесь. Объявись, потому что мы в болотах уже шестой день. По всему Израилю евреи восстали против своих угнетателей. В Иерусалиме. В Модиине. В Бет-Хороне.

Никто не произнес ни слова. Это могла быть ловушка, устроенная хитрыми греками, но, полный такого отчаяния, которого он не знал никогда раньше, Иехубабел хотел поверить, что это в самом деле так. Он хотел поверить, что жалкие остатки его земляков – не единственные, кто скрывается в этом болоте. И тут снова раздался голос:

– Иехубабел, мы знаем, что вы здесь. Если вы ревнители закона, если вы соблюдаете обет, выходите к нам, потому что мы не жалкий сброд. Мы воинство Иуды Маккавея.

Стеклянный сосуд ручной работы, произведенный в Кесарии в 20 г. до н. э. римским мастером. Ошибочно считался «сосудом для слез», поскольку предполагалось, что он был хранилищем слез, проливаемых из-за смерти любимого человека. На самом же деле в нем хранились дорогие духи, поскольку узкое горлышко препятствовало испарению их. В чистое стекло, из которого выдувался сосуд, добавлялся янтарь, и стенки изделия были украшены красивыми зелеными и аквамариновыми разводами. Сосуд был доставлен в Макор весной 4 г. до н. э.

Я всегда считал город Макор одной из самых очаровательных римских колоний нашего еврейского царства, и во мне говорит отнюдь не мелкий провинциализм, поскольку мне довелось работать во всех крупнейших городах Востока. Мне повезло – я создавал красоту Иерихона и провел три года в Антиохии, заканчивая прокладку ухоженных улиц, начало которым положил Антиох Эпифан. Я вымостил их мрамором и перекрыл аркадами, которые покоились на колоннах столь величественных, что глаз человека не мог проследить их до самого верха. Конечно, самое счастливое время мне выпало, когда я создавал Кесарию, этот восхитительный город, и, кроме того, я нес ответственность за перестройку еврейского храма в Иерусалиме, но, откровенно говоря, эта задача не доставила мне большого удовольствия, потому что во мне еврейской крови не больше, чем в самом царе, и я занимался храмом, лишь чтобы доказать – мне по плечу и самые величественные проекты.

И когда я говорю, что, по моему мнению, наш пограничный город Макор сочетает лучшие черты римской архитектуры с удивительно удачным расположением, в котором есть место и горам и морю, я сравниваю мой маленький город с такими прекраснейшими созданиями, как Иерихон и Антиохия. Откровенно говоря, его достоинства не уступают Кесарии, и это уже говорит о многом. Когда несколько мгновений назад я поднялся со своего ложа и сквозь прохладный утренний сумрак перед рассветом, который, скорее всего, будет для меня Последним на этой земле, стал вглядываться в ту красоту Макора, которую помогал создавать, то, хотя я не сентиментальный человек, у меня невольно вырвалось: «Если бы только мы могли все это сохранить в его теперешнем виде! Это был бы памятник всему лучшему, Чего достиг Рим!»