Джеймс Миченер - Источник

Проснулась моя жена. Я подошел к ее лежанке и осторожно коснулся пальцем ее маленького носика – пусть в этот последний день я буду первым, кого она увидит. Она приподняла голову от подушки и улыбнулась, а я вспомнил, как некий философ в Иерихоне однажды сказал мне: «Мужчина никогда не будет стариком, если его способна волновать женщина его же возраста». Если он прав, то я умру молодым. В это утро я чувствовал, что в состоянии пробежать большую дистанцию или заложить первые камни нового храма и люблю Шеломит. Улыбнувшись, она сказала: «Не хочу терять ни мгновения» – и опустила ноги на мраморный пол.

– Они просыпаются! – услышал я перекличку стражников, и это известие дошло до городских чиновников.

– Пришел наш день? – спросила Шеломит, и, пока она мылась в алебастровой чаше, что я вырезал в Антиохии, я сказал ей, что, по моему мнению, царь конечно же скончался – он не мог и дальше тянуть нить жизни, этого не могло быть – и еще до исхода дня должен явиться посланник с приказом, после которого к нам пожалуют солдаты с обнаженными мечами.

Нe менее одиннадцати раз в жизни я видел, как царские наемники расправлялись с узниками. Это было любимой забавой царя – разоружив своих врагов, он загонял их в узкое пространство, через распахнутые двери которого с ревом врывались его легионеры с короткими мечами. Я никогда не мог понять, почему солдаты повиновались ему, ведь на эту бойню было страшно даже смотреть. Она должна была вызывать отвращение и у тех, кто занимался этой резней. Но солдаты неизменно подчинялись ему, и их короткие мечи, блестя, продолжали вздыматься, пока военные туники не становились красными от крови. Ни одна из жертв не погибала от жестокого прямого удара. Как правило, их рубили на куски, отсекали уши, отрубали ноги у лодыжек, и эта бойня становилась для меня невыносимым зрелищем. Но царь неизменно стоял и смотрел. Языком, обложенным белым налетом, он облизывал губы; наливаясь яростью, он сплетал и расплетал короткие толстые пальцы, выкрикивая: «Перебить всех! Они выступали против меня!»

Впервые я встретил Ирода сорок пять лет назад у ворот Макора. Тогда ему минуло четверть века, а мне было девятнадцать. Он был обаятельным и отважным сыном правителя Идумеи, который попытался отвоевать еврейское царство у законных наследников Иуды Маккавея. Нам казалось невозможным, что нееврей может воссесть на этот трон, но мы, все, кто были молоды, присоединились к Ироду не потому, что рассчитывали на блага, которыми он наделит нас, став царем; думаю, мы пошли за ним потому, что он был обаятелен и решителен. В те дни в Галилее свирепствовали бандиты, которые называли себя патриотами, и мы хотели покончить с ними.

– Если мы будем неустанно нападать на них, – сказал нам Ирод, – то одержим победу. Вы обретете мир, а я… – Помедлив, он закончил: – Свою награду.

В разных местах рядом с Макором мы настигали большие скопища бандитов. Даже Рим не мог справиться с ними, но Ирод наводил на них ужас. Я участвовал в двух самых крупных побоищах; обнажив меч, я безжалостно рубил безоружных пленников. Сколько жертв мы оставили по себе в этих первых кампаниях? Тысячу… четыре тысячи? Я работал мечом, пока руки не наливались свинцовой тяжестью, но мы окончательно сломили бандитов. Самых неукротимых мы предали смерти в огне. Других их предводителей обрекли на медленную смерть на крестах. Ирод, скрывая, что хочет воссесть на еврейский трон, начал с того, что убил тысячи и тысячи евреев.

Ирод выбрал меня своим наперсником потому, что в четырех самых критических ситуациях в его жизни я был рядом с ним не в пример остальным, которые испугались поддержать его. Я привык к этому еще в те далекие годы, когда евреи восставали против своего мучителя и ему дважды приходилось спасаться бегством – тогда казалось, что он обречен. В Иерусалиме еврейские вожди напомнили те массовые бойни, что он устраивал в Галилее, и сказали, что он действовал в противоречии с еврейскими законами, и это было чистой правдой. Он не обращал на них внимания, отбрасывал их, убивая людей без судов и приговоров, распиная и сжигая их; посему он сам был отдан под суд, и в тот вечер, когда трибунал должен был вынести решение – конечно же его ждала неминуемая казнь, – он спросил меня, так ли я смел перед лицом закона, как и на поле битвы, и я сказал: «Да». Так что, когда непреклонный суд бородатых старцев собрался вынести ему смертный приговор, я ворвался в зал суда во главе своих солдат и пригрозил перебить всех евреев, которые посмеют проголосовать против моего командира. Судьи запаниковали, и Ирод вышел на свободу.

Второй раз я поддержал его, когда евреи, все еще надеясь не подпустить его к царскому престолу, отравили слух Антония, который наследовал великому Цезарю в постели Клеопатры, что соседствовала с нами на юге. Я явился к Антонию, правившему нашими землями, и сказал об Ироде самые хорошие слова; частично и в силу моей просьбы Антоний признал Ирода регентом, который правит евреями от его имени, – и таким образом мой розовощекий юный генерал добрался до вершины власти. Должен сказать, он не забыл ту помощь, которую я ему оказал в этих двух испытаниях.

Тимон Мирмекс – так он называл меня, ибо, говоря с глазу на глаз, мы пользовались греческим, и когда он заметил мою любовь к возведению зданий, то стал посылать меня из одного города в другой, но самая большая радость посетила меня, когда по его приглашению я оказался в Кесарии, где, поднявшись на высокую песчаную дюну за башней Стратона, открытую всем ветрам, мы стали планировать создание одного из величайших городов мира.

– Это мой Тимон Мирмекс, – представил он меня своим генералам, – мой трудолюбивый муравей. Именно он ставит все эти здания.

Он никогда не отказывал мне в поддержке. Когда я предупредил его, что та Кесария, которую мы замыслили, потребует всех доходов его царства за десять лет, он подбодрил меня, а позже, когда я подсчитал, что перестройка храма в Иерусалиме в соответствии с нашими планами обойдется в такую же сумму, он побудил меня взяться за работу. И если сегодня вечером мне придется пасть под ударами солдатских мечей, я оставлю по себе Иудею куда более красивую, чем раньше, – и не потому, что я был большим мастером, так как в Антиохии или Иерихоне были строители и получше меня: Иудея стала средоточием такого величия потому, что царь Ирод обладал безошибочным чувством красоты.

Многие – я слышал их слова и в Афинах, и в Риме – высмеивали евреев, обвиняя их в том, что у них нет чувства прекрасного. Они указывали на уродливые еврейские синагоги, сравнивая их с блистательными храмами – как тот, в котором я сейчас нахожусь. Или же обращали внимание на убожество еврейских обрядов, которые не выдерживали никакого сравнения с песнопениями жрецов Юпитера. Или же спрашивали, где еврейские статуи и что представляет собой еврейская архитектура. А также почему у них нет красивых песен, которые звучали в таких портах, как Птолемаида, когда туда приходили греческие суда. Мнение, что евреи незнакомы с понятием красоты, было широко распространено. Но спустя какое-то время евреи обрели царя, который знал, что такое подлинное величие. Моя жена презирала его, как нееврея, и не принимала мои хвалебные слова в его адрес; если я правильно понимал ее, он был полуевреем, но заставлял своих подданных украшать землю, на которой они жили, и я никогда в жизни не встречал более красивых мест.