Джеймс Миченер - Источник

Это апокалипсическое видение произвело на него такое впечатление, что, когда речитатив смолк, он простерся перед ясновидящим, воскликнув:

– Я твой слуга!

– Не мой, а Бога, – сказал Пророк, и в это мгновение Абд Умар принял на себя обет, который йотом вел его всю жизнь, превратив его из раба в предводителя верующих.

Находясь в только что обретенном состоянии возбуждения, он пришел к Бен Хададу и сказал:

. – Отец, я преклонился перед Пророком.

Сначала рыжеволосый еврей нахмурился, но затем великодушно сказал:

– Надеюсь, в этом ты нашел утешение.

– Ты присоединишься ко мне?

– Нет. Бог един и говорит с евреями через Тору.

Уверенность Бен Хадада сбила его сына с толку, но наконец он понял:

– Ты главный и поэтому должен оставаться евреем. Но остальные…

– Придут ли они к Магомету? – засмеялся купец. – Мы евреи, потому что продолжаем верить в некоторые вещи. К вам никто больше не придет.

Ответ этого еврея обеспокоил Абд Умара, и он счел себя обязанным сообщить:

– Я в последний раз поведу твой караван в Дамаск.

– Сынок, – не без юмора ответил Бен Хадад. – Я воспитал тебя богобоязненным человеком. Христиане Дамаска точно такие же, как и Магомет. Мы как-то сработаемся.

Тем не менее, предположения Абд Умара оказались верны. Он в самом деле совершил для еврея последний переход в Дамаск, но не мог объяснить даже сам для себя причины, которые положили конец их отношениям. Несмотря на все подходы Магомета, евреи Медины продолжали упорствовать. В отсутствие Абд Умара они даже присоединились к врагам, развязавшим войну против Магомета. Они публично высмеивали Коран и объединились с язычниками в попытках остановить его торжество, и в один ужасный день, который новая религия долго старалась забыть, восемьсот евреев Медины согнали на рыночную площадь, подвели к откопанному рву – и одного за другим стали обезглавливать, так что их головы и тела валились в поджидавшую могилу. Перед смертью каждому еврею предлагалась жизнь, если он даст правильный ответ на вопрос: «Готов ли ты отречься от своей веры и присоединиться к нам?»

Бен Хадад лишь рассмеялся, услышав этот вопрос, и его голова полетела в одну сторону, а тело в другую.

В тот день семьсот девяносто девять евреев отвергли Магомета. Только один спас жизнь отречением от своей веры, и, когда трагедия завершилась, стали ясны два факта: евреи не собирались принимать новую религию, но истребить их всех было невозможно. Они были хорошими крестьянами, и земля в них нуждалась, так что с трудом было достигнуто перемирие: если они будут правильно вести себя, то могут веровать в свою Книгу, но их обложили высокими налогами и лишили свободы передвижения.

Чтобы продемонстрировать свою готовность к прощению, Магомет прибегнул к помощи драматического жеста. Когда эта жуткая бойня завершилась и в воздухе витала атмосфера раскаяния, Пророк встретился с пятью или шестью сотнями еврейских женщин, овдовевших в этот день, выбрал из них красивую девушку, которую Абд Умар хорошо знал, – Рихану, жену купца, – и женился на ней. В следующем году, когда ему пришлось казнить другого предводителя восставших евреев, он также женился на его вдове, изящной Сафье. Он дружно жил с двумя еврейскими вдовами, рассчитывая на их помощь, чтобы смягчить противостояние с арабскими евреями.

И пока воины Абд Умара пробирались сквозь лес Галилеи, их предводитель перебирал в памяти эти мрачные воспоминания. Деревья, к скоплению которых арабы не привыкли, подавляли и его, и солдат, а Абд Умар вспоминал тот печальный день, когда он вернулся из Дамаска и обнаружил, что Бен Хадад казнен. Он пошел к длинной насыпи могилы, чтобы почтить память этого доброго еврея, который так много дал ему, и, стоя рядом с ней, осознал: «Из каждых десяти ребят, с которыми я играл ребенком, девять погребены в этой могиле». И тяжесть этого ужасного свершения, которая в тот день легла на плечи, никогда не покинула его; она вместе с ним пришла в Галилею.

Тем не менее, он отвлекся от этих воспоминаний, когда лесная дорога вышла на прогалину между окружающими холмами, и на вершине одного из них, где, как звезда в ночи, светился Цфат, арабы увидели огни пожарищ. Они смотрели на них со странным чувством: их братья ворвались в город и громили его – им же это будет запрещено. Один из всадников уверенно сказал:

– Там Абу Зейд.

Абд Умар резко повернулся в седле и рявкнул:

– С пожарами покончено! – И, снова бросив взгляд на вздымающиеся столбы дыма, добавил: – Мы и без этого возьмем Макор. – Он опять погнал своего верблюда в мрачные лесные заросли. Пошел дождь, и Абд Умар понимал, как труден будет переход через болото, но он не мог думать о том, что им сейчас предстояло: из памяти не выходил тот день, когда он впервые увидел длинную могилу евреев. Именно там, в том месте, над которым витала смерть, он стал тем человеком, которым и был сейчас: отважным предводителем, всегда готовым вступить в бой, – но он никогда не смирится с убийствами из мести.

На узких убогих улочках Макора евреи с тревогой ожидали зловещего появления ислама. Они знали о падении Дамаска, о захвате Тверии, святого для них города на берегу озера. Стоял сезон непогоды, и они невольно ежились, когда раввин добавлял к их молитвам слова благодарности Богу за ниспослание дождя: «О Господь наш, Ты всемогущ. По Твоему велению дует ветер и падает дождь». Треть населения Макора снова стала еврейской, а в окружающих долинах еще много семей обрабатывало землю, потому что евреи, как встарь, предпочитали сельскую жизнь делам в городе, где все денежные дела вели греки. К тому же евреям не дозволялось играть существенную роль в христианском городе, потому что Константинополь ввел правило, по которому евреи не имели права ни ремонтировать, ни строить здания в дополнение к уже существующим. Более того, если в городе существовала синагога, то она не имела права ни высотой, ни убранством превосходить христианские церкви, а поскольку маленькая несторианская община в Макоре мало что могла себе позволить, синагога была подлинной лачугой.

Убожество евреев выражалось не только внешне: запуганный раввин, возглавлявший общину, был столь же немощен в духовном смысле, как и синагога в физическом. Он не был ни пожилым человеком, полным мудрых традиций жизни в Палестине, ни молодым ученым, познавшим внутреннюю силу Талмуда. Он был просто сорокалетним мужчиной, раболепствующим перед могуществом Византии, и слепым приверженцем сухих формулировок Талмуда. Книжник-моралист, он считал своей обязанностью держать евреев в покорности гражданским законам Константинополя и религиозному диктату Талмуда. В длинной истории иудаизма было много таких раввинов. Несмотря на них, религия все же выжила, но настоящие раввины, такие, как Акиба, у которого были те же проблемы с Римом, как у раввина из Макора с Византией, но который в этом процессе смог умножить значение иудаизма и внести в него куда больше достоинства, чем когда он приступил к нему, был бы поражен узколобостью местного раввина. Ребе Акиба охарактеризовал бы его лишь одной фразой: он ничем не хуже, чем те христианские священники, которые служили в этом маленьком городе, когда гибло владычество Римской империи в Палестине.