Джеймс Миченер - Источник

– Придержи его дома. Нам надо строить стенку.

Илане пришлось войти на половину ребе и усесться рядом с ним. Пока за домом спешно шла работа, он был погружен в мрачное молчание. Ближе к рассвету старик выдал предсказание на идише:

– Бог обрушит проклятие на эту стену. Бог проклянет любую армию, которая работает в Шаббат.

Но настоящий кризис возник к Пасхе. Давление арабов становилось все ощутимее, и Меммем настоял, что надо укрепить брустверами два самых важных ряда домов, пусть даже придется снести несколько других домов и использовать полученные из них камни. Работы начались в самый канун Пасхи, и ребе, услышав звуки молотов и ломов, пришел в неистовство. Он носился меж склоненных работников, кисточки его талеса метались у них перед глазами, и он не уставал напоминать, что их собственные отцы возносят молитвы в этот святой день. Он молил их сопротивляться осквернению сего дня, но в ответ слышал, что ребе Голдберг и рав Лоуи, понимая, что пришел час смертельной опасности, дали полное разрешение пренебречь и Шаббатом и Пасхой.

– Поэтому мы и работаем, – отвечали ему.

То есть решение ребе Годдберга и рава Лоуи имело под собой почетную традицию почти двух тысяч лет еврейской истории, потому что и греки и римляне, зная, что евреи отказываются что-либо делать в Шаббат, избирали именно этот день для решительного удара и легко одерживали победы. Такое положение сохранялось до времен ребе Акибы, который провозгласил принцип, что, когда человек или народ находятся в смертельной опасности, все предписания Торы временно отменяются, кроме тех, что касаются убийства, кровосмешения или отступничества. Меммем Бар-Эль, полагаясь на него, явился к раввинам и сказал, что подступает самый опасный момент осады, с чем они и согласились. Солдаты могут делать свое дело. Но для ребе Ицика закон был более свят, чем сохранение еще неродившегося государства, которое вообще не имело права существовать, и он вылетел на улицу, выкрикивая проклятия.

– Уберите его отсюда, – взмолился Бар-Эль, и на долю Иланы снова выпала обязанность держать старика дома. И вот в эти напряженные минуты и случился инцидент, о котором Илана часто вспоминала с неприкрытым сожалением.

Они с Багдади отвели ребе домой, отстранив несколько его преданных сторонников, которые требовали ответа на вопрос: «Что вы делаете с нашим ребе?» Багдади вернулся на передовую линию, где продолжались работы. В сапожной мастерской, где когда-то ребе Заки Мученик делился своим здравым смыслом с жителями Цфата, Илана села рядом с голубоглазым ребе из Воджа, пресекая все его попытки что-то предпринять.

– Я должен быть в синагоге, – запротестовал он.

– Вы были в синагоге, – сказала она, – и покинули ее, чтобы устроить неприятности. Сидите спокойно.

– И вы думаете, что Бог благословит государство, где работают в Пасху? – пригрозил он.

– Сначала мы обретем государство, – ответила она. – А потом уж будем беспокоиться о Боге и о Его Пасхе.

Такое богохульство было просто ужасающим.

– Пока мы не возвратимся на старые пути, любой Израиль, что вы обретете, будет лишь пеплом во рту вашем.

Этот довод вызвал у Иланы отвращение, и она презрительно спросила:

– Ребе Ицик, вы что, серьезно верите, будто обветшавшие обычаи, родившиеся триста лет назад в Польше, представляют Божью волю?

– Что ты имеешь в виду? – вскинулся старик.

– Одежда, которую вы носите. В Израиле не будет ничего подобного. Она – прямое порождение польских гетто.

– Ее окаймление… – вскричал ребе.

– А этот лапсердак, – с насмешливым презрением перебила она его. – Он пришел не из Израиля, и мы его здесь не потерпим. Эти меховые шляпы. Эти черные цвета. Эта мрачность. Все родом из гетто.

Потрясенный ребе сделал шаг назад. Эта наглая девчонка бросает вызов всем символам его жизни, почтенным традициям десяти поколений святых людей Воджа.

– Таково облачение Бога, – начал он.

– Вот этого мне не говорите! – заорала она, пресекая его намерения. – Это позорное клеймо, наложенное на вас господами! – На мгновение она потеряла самообладание – так возмутительно было отношение этого маленького испуганного человечка к ее Государству Израиль, которое было совсем рядом. К сожалению, она бросила взгляд на жену раввина, стоящую у плиты – где когда-то стояла Элишеба из Гретца, заботясь о своих трех осиротевших детях, которые потом так многого добились в Израиле, – и, сорвав с нее парик, швырнула его на пол. Женщина, полная стыда, осталась стоять на месте, и теперь на ее наголо выбритой голове были видны все вены и шишки. Ее парик валялся на каменных плитах пола.

– Да простит тебя Бог, – потрясенно прошептал ребе. Ему было даже страшно подумать, что еврейская девушка может себе такое позволить. Ссутулясь, он поднял парик и вернул его жене. Та неловко пристроила его на голой голове и пригладила завитки на висках. Выглядела она смешно и трогательно, и муж слегка поправил ей парик.

– Уходи отсюда, – хрипло шепнул он на идише.

Но Илана, сделав все это, отказывалась сдвинуться с места.

– Где в Талмуде говорится об этом обычае? – закричала она. – В средневековой Польше невесты брили себе головы, чтобы эти аристократы-дворяне не потребовали права первой ночи. Чтобы они выглядели уродливыми… отвратительными для всех, кроме мужей. А вы вплоть до наших дней заставляете невест брить себе головы, чтобы уродовать их, – а, потом покупаете им парики, чтобы приукрасить их! Что это за штучки Микки Мауса?

– Уходи отсюда, – снова прошептал он. – Еврейская девушка, которая может оскорбить пожилую женщину. Какой же Израиль вы построите? – С неожиданной в нем силой он вытолкал из дома эту девчонку из Пальмаха, эту сабру с короткой стрижкой.

Несколько минут Илана неподвижно стояла на темной улице, слушая, как из соседнего дома доносятся звуки пасхального праздника. Это были мучительные минуты ее перерождения. Что она наделала? Она видела перед глазами растерянную бритоголовую женщину, парик которой валялся в грязи. Внезапно она закрыла лицо руками и содрогнулась, потому что ощутила пустоту в душе.

Так она и продолжала стоять, когда из-за угла вышел Готтесман, собиравшийся что-нибудь перекусить. Он отвел ей руки от лица и увидел, что Илана плачет.

– Что случилось, Лан? – спросил он.

– Я ударила… – Она больше не могла выдавить ни слова, но муж, догадавшись, что ей пришлось иметь дело с воджерским ребе, поцеловал жену и приказал ей оставаться на месте. Осторожно приоткрыв дверь, он вошел, чтобы поговорить с ребе. Через какое-то время он вернулся и, ничего не говоря, с подчеркнутым спокойствием взял Плану за руку.

– Куда мы идем? – спросила она.