Джеймс Миченер - Источник

Тот пропустил его слова мимо ушей и добродушно сказал:

– Послушай, Джон! Я приехал сюда два месяца тому назад неженатым человеком. И увидел двух других холостяков, тебя и Элиава, увлеченных некоей обаятельной вдовой… Я притащил ее в Чикаго, дабы посмотреть, не выйдет ли она за меня замуж. – Наступила пауза, после которой Зодман тихо сказал: – Она ответила, что нет. Даже не позволила мне ухаживать за ней. Сказала, что обручена с Элиавом, а если он не сможет жениться на ней из-за всех этих проблем с Кознами, она, скорее всего, выйдет замуж за тебя, Джон, – и черт с ним, с ее еврейством.

У всех присутствующих, даже у Веред, перехватило дыхание. Она умоляюще посмотрела на Зодмана и напомнила ему:

– Тебе не стоило бы об этом говорить.

Но Зодман продолжил:

– Пока суть да дело, все вы как-то ухитрились наделать глупостей, и посему в воскресенье мы с Веред собираемся пожениться и улететь обратно в Чикаго.

Кюллинан посмотрел на присутствующих и жалобно сказал:

– Раскопки завершатся точно так же, как у Макалистера в Гезере. Мой ближайший помощник уходит в правительство. Мой специалист по керамике улетает в Чикаго. Нам с Табари придется самим вести раскопки.

– Мы найдем вам кого-нибудь, – пошутил Зодман.

Но, как говорил Элиав, быть евреем вообще нелегко, и чикагскому миллионеру пришлось убедиться в этом довольно болезненным образом. Он решил этим же вечером отвезти Веред в Иерусалим и без промедления получить разрешение на их брак, но Элиав напомнил, что ехать ему не стоит, поскольку уже наступил Шаббат.

– Кого, черт возьми, волнует этот Шаббат? – фыркнул Зодман и погнал арендованную машину на юг по просторам Галилеи.

В Иерусалиме с ним отказывались говорить в Шаббат, а в воскресенье он услышал в раввинате:

– Простите, мистер Зодман, но вы не можете вступить в брак в Израиле.

Спокойно, не повышая голоса, он спросил:

– И почему же?

– Мы пришли к выводу, что не можем доверять свидетельству о разводе, выданному обыкновенным американским раввином.

– Ребе Хирша Бромберга вряд ли можно считать таковым. – Зодман был в составе комитета, который выбрал Бромберга.

– Его нет в списке доверенных, – сообщил секретарь раввината.

Продолжая хранить спокойствие, Зодман сказал тем же тихим голосом:

– Кроме того, у меня есть безупречное свидетельство о гражданском разводе, выданное штатом Иллинойс.

– Израиль не признает гражданских разводов, – ответил раввин.

– Вы хотите сказать, что из этой маленькой комнатки вы пытаетесь руководить евреями во всем мире?

– В Израиле именно на нас лежит ответственность определять, кто может вступить в брак, а кто нет, – стоял на своем раввин.

– И я не могу, – еле слышно спросил Зодман.

– Нет.

– Я жертвую большие суммы Республиканской партии, – угрожающе сказал Зодман. – Я знаю сенатора Дирксена и Пола Дугласа. – Теперь он поднял голос и почти орал: – И я не потерплю такого оскорбления!

Он помчался в Тель-Авив, чтобы встретиться с американским послом: израильское государство считало своей столицей Иерусалим и из него же управляло страной, но иностранные государства, исходя из соглашения Объединенных Наций интернационализировать Иерусалим, настаивали на пребывании своих посольств в Тель-Авиве и считали столицей именно его. Юридический советник посла заверил Зодмана, что ситуация в Израиле именно такова, как ее описали раввины: для них гражданского брака не существует; местные раввины отказываются признавать большинство свидетельств о разводе, выданных американскими раввинами; и нет никакого приемлемого варианта, по которому Зодман мог бы взять Веред в жены.

– Конечно, – не стал скрывать молодой человек, – многие решают эту проблему, улетая на Кипр. Но такой вариант наделяет детей, рожденных в этом браке, весьма неопределенным статусом, во всяком случае, если вы собираетесь жить в Израиле, но если вы этого не планируете…

– Мне? Жить в Израиле? Вы что, шутите? – И Зодман доставил Веред обратно в Макор; почти всю дорогу он без остановки ругался.

В Макоре и было обговорено, что Веред и Зодман, как и многие израильские пары, должны лететь на Кипр. И за те дни, что были отведены Веред, дабы подвести итоги ее работы первого года раскопок, руководители экспедиции воспользовались этой возможностью, чтобы подвергнуть Веред длительному перекрестному допросу, в ходе которого Веред четко изложила свою позицию: она покидает Израиль не потому, что ей нравятся большие машины и кондиционеры, в чем ее попытались обвинить друзья, сказав, что она купилась на сытную жизнь; не потому, что боится будущего, ибо она уже представила убедительные доказательства своего мужества; не потому, что ее преданность еврейскому государству поистерлась: она не сомневается, что Израиль – единственное приемлемое решение в современном мире, где другие государства не смогли ни защитить евреев, ни стать для них настоящей родиной. Она уезжает потому, что, как человеческое создание тридцати трех лет от роду, она не может больше выносить давящий груз религии, терзающей страну с ее военными, социальными, экономическими и особенно со сложными религиозными проблемами.

– Я отдала свой долг иудаизму, – спокойно, без бравады сказала она. – Я рисковала жизнью более чем в дюжине боев, потеряла мужа, потеряла почти всех друзей, и искренне верю, что заслужила право сказать: «Рашель, отныне ты будешь просто еврейкой. Малышка Веред чертовски устала».

Ее слова настолько потрясли Элиава, что Кюллинану показалось – новый член кабинета министров готов ударить ее, но Элиав лишь с силой переплел пальцы и холодно спросил:

– Как ты можешь повернуться спиной ко всему, за что мы боролись. Разве ты не помнишь Цфат?

И Веред, говорившая спокойно и мягко, как человек, выяснивший для себя истину, какой бы она ни была горькой, сказала:

– Помню ли я? Элиав, сдается мне, что мы, евреи, всю жизнь только и делаем, что вспоминаем. И внезапно я поняла, что у меня уже больше нет сил, я устала жить в этой земле воспоминаний. Мой год в Иерусалиме начался с Рош-а-Шаны, когда я вспоминала Авраама, жившего четыре тысячи лет назад. Затем пришел Йом-кипур, и в этот Судный день мы сплошь предавались воспоминаниям. Суккот, праздник Шалашей, – и мы вспоминаем годы в пустыне. Словно гулкие удары огромных бронзовых колоколов с церквей Иерусалима перебирают наши дни, и я вспоминаю наши печали. Конечно, было и несколько счастливых дней. Симхат Тора, Ханука, когда мы вспоминали победу Маккавеев. Весенний праздник древонасаждения. В Пурим мы вспоминаем Персию трехтысячелетней давности, а в Пасху – -еще более давний Египет. Лаг Ба Омер, Шавуот. А 9 Аба мы скорбим о потере Иерусалима. Когда мы его потеряли? Две тысячи лет назад. У нас есть особые дни памяти Герцля, студентов, социалистов, Объединенных Наций, отважных бойцов, которые пали в 1948 году, защищая Иерусалим, и еще День независимости. Из года в год я послушно вспоминала и думала, что это совершенно естественно – провести жизнь, оплакивая мертвое прошлое, стеная по поводу событий, которые случились в жуткой дали времени. Это был тяжкий груз, но это был наш особый, неизбежный еврейский груз, и я принимала его.