Джоан Харрис - Блаженные шуты

Стараясь дышать как можно тише, я встала и босиком прошла через дортуар. Никто не шевельнулся. Я тихонько сбежала по ступенькам и кинулась через двор, готовая в любую минуту услышать окрик за спиной; но во дворе было прохладно и тихо, лишь осколок луны криво освещал кирпичную кладку, темные окна.

Домик Лемерля был тоже темен, но я разглядела отблески пламени на потолке, и поняла, что он не спит. Я постучала; через несколько секунд он осторожно приоткрыл дверь и в изумлении уставился на меня. Он был в сорочке, в бриджах, вместо привычного облачения. По плащу, небрежно брошенному на стоявшее рядом кресло и грязным сапогам, я поняла, что и он зачем-то рыскал вокруг монастыря, но с какой целью, было неясно.

— Какого черта ты играешь с огнем! — зашипел он, втягивая меня в дом и запирая за мной дверь на засов. — Мало тебе, что я рисковал головой ради тебя?

— Положение изменилось, Ги. Если я останусь, мне, похоже, не избежать обвинений.

Я сказала ему о разговоре с Антуаной и о ее зловещем предложении. Рассказала, что нашла выход, про ипомею, про двадцать четыре часа.

— Понял теперь? Ты понял, что мне необходимо забрать Флер и бежать?

Нахмурившись, Лемерль покачал головой.

— Но ты должен мне помочь! — должно быть, от страха я уже перешла на крик. — Не вздумай, что я буду молчать, если меня обвинят! Я ничем тебе не обязана, Лемерль! Нисколечко!

Он сел, небрежно закинув ногу в сапоге на ручку кресла. Гнев его прошел, теперь он казался усталым и — искренне, как мне показалось, — уязвленным.

— Как? — сказал он. — Ты все еще не доверяешь мне? Неужто ты считаешь, что я не вмешаюсь, что я позволю им выставить против тебя обвинения?

— Так уже бывало, разве не помнишь?

— Все в прошлом, Жюльетта. Я был наказан за это, поверь.

«Мало тебе!» — подумала я и невольно выпалила это вслух.

— Прости, но отпустить тебя я не могу, — припечатал он.

— Я не выдам тебя.

Молчание.

— Клянусь, Ги!

Он встал, положил руки мне на плечи. Внезапно я ощутила его запах, терпкий запах пота и влажной кожи его сапог, и то, что несмотря на мою рослость, я кажусь крошечной рядом с ним.

— Пожалуйста, — сказала я тихо. — Ведь я не нужна тебе.

Прикосновение его руки — как жаркое дыхание печи, пальцы перебирали волосы у меня на затылке.

— Поверь, — произнес он. — Нужна.

Лет десять назад я все бы отдала, только чтоб услышать эти слова. Чуть встревожило то, что оказывается где-то в глубине я все еще их ждала. Я прикрыла веки, чтоб прогнать наваждение. Я попала в западню. Неужто я его совсем не знаю? Кожа у него была гладкая, как в моих снах.

— В качестве кого? Заложницы в твоих играх с епископом?

Обеими руками я оттолкнула его от себя, но тело почему-то так и льнуло к нему, и так стояли мы, сплетясь; он свел пальцы у меня на затылке, они вырисовывали пламенные знаки на моих всклокоченных вихрах.

— Не так, — очень нежно сказал он.

— Тогда почему ты говоришь «нет»?

Он молча покачал головой.

— Почему, Лемерль? — вскричала я в гневе и отчаянии. — К чему эти загадки? Ради своей мести ты ставишь на кон обе наши жизни? И все потому, что кто-то выгнал тебя из Парижа? Из-за этого балета?

— Нет, Жюльетта! Это здесь ни при чем.

— Тогда что?

— Тебе не понять.

— Ты объясни, попробуй!

Должно быть это было какое-то колдовство. А может, безумие. Я сопротивлялась, царапала ногтями ему руки, и при этом так и льнула к нему, впиваясь губами в его губы, как будто готова вобрать его в себя целиком. В оглушительной тишине мы, он и я, сбросили с себя одежды, и я увидела, что его тело по-прежнему упруго и сильно, как и тогда, и меня поразило, с какой нежностью я вспоминаю каждую метку, каждый шрам, как будто все это — мое. Старое клеймо у него на плече змеиной чешуей серебрилось в лунном свете, и хотя мой внутренний голос упорно твердил, что я совершаю недопустимую ошибку, я едва могла расслышать его в реве собственных чувств. На какое-то время я стала больше чем плоть. Я была — воспламененная сера, столб пламени, яростный, жадный, алчущий. Это было как раз то, от чего всегда предостерегал меня Джордано: подспудное дикарство моей природы, которое он так старательно подавлял, правда, без особого успеха. Тогда мне приходила мысль, что хоть Джордано и познал свойства природных веществ, в жизни существует куда более мощная алхимия, чем осваиваемая им: алхимия, которая охватывает плоть, сжигает прошлое и вновь, словно взмахом волшебной палочки, обращает ненависть в любовь.

Потом, когда пламя в нас иссякло, мы лежали в нежности, как любовники. Гнев мой прошел, новая истома охватила все мои члены, словно эти последние пять лет были всего лишь сном и ничем больше, неявной игрой теней на стене, как будто движением мальчишечьей руки в солнечном луче.

— Расскажи мне все, Лемерль, — проговорила я наконец. — Я хочу понять.

В свете месяца я увидела, что он улыбнулся.

— Это долгая история, — сказал он. — Если я расскажу, ты останешься?

— Расскажи! — повторила я.

Не переставая улыбаться, он начал свой рассказ.

8 августа, 1610

Что ж, пришлось ей кое-что поведать, в конце концов она и сама бы до всего додумалась. Жаль, что она женщина. Была бы мужчиной, я счел бы ее ровней себе. Как выяснилось, в моем распоряжении еще оставалось кое-какое оружие, и битва была даже сладка. Ее волосы пахнут жженым сахаром, ароматы теста и лаванды теплы на ее коже. Клянусь, в тот момент я был готов сдержать свое обещание. Едва наши губы слились, я почти верил, что так оно и будет. Я обещал, что мы снова пустимся в странствия; вместе взмоем в поднебесье. Элэ, возможно, взлетит снова — признаюсь, в этом я никогда не сомневался. Сладкие мечты, моя Крылатая. Сладкие мечты.

Ей хотелось сказки, и я рассказал ее теми словами, которые хотелось ей услышать. Возможно, рассказал даже больше, чем намеревался, убаюканный ее коварными ласками. Больше, возможно, чем следовало бы. Но моя Элэ — романтичная душа, готовая во всем видеть только добро. Даже в этом. Даже во мне.

— Мне было семнадцать. — Трудно такое представить! — Моя мать была из местных, отец — заезжий аристократ; я был нежеланный и непризнанный ребенок. По обычаю таких детей отдавали на попечение Церкви. Меня никто не спрашивал. Я родился неподалеку отсюда, близ Монтобана, и в пять лет меня отослали в монастырь, там-то я и изучил латынь и греческий. Наш аббат был человек слабый и мягкий; некогда он покинул высший свет, а через двадцать лет после того примкнул к ордену цистерцианцев. Но у него сохранились хорошие связи; и хоть он от своего мирского имени отрекся, оно некогда было весьма влиятельным. Монастырь, конечно же, благоденствовал под его руководством и был огромен. Я вырос в двойном окружении — как среди монахов, так и среди монахинь.