Фаина Гримберг - Княжна Тараканова

– Да нет! – снова вмешался густой бас.

– А подкуп?! – горячо продолжал Михал. – А горячие головы скоры на решения, могут и поколотить!..

Прочие мужские голоса вдруг загалдели, зашумели, возражали, спорили…

Она не оборачивалась, что-то отвечала учтивому хозяину, слышала и не слышала господина Келлера. Но потом оказалось, что слышала и кое-что запомнила!..

Она тихо спросила хозяина, возможно ли покинуть залу, не проходя мимо шумных едоков-депутатов. Хозяин отвечал, что, конечно же, возможно…

– …если ваша светлость изволит пройти через кухню…

Она кивнула нетерпеливо. Хозяин подошел к стене и открыл маленькую дверь, которая вела в коридор. Они вышли в просторную кухню и оттуда, поднявшись по лестнице, вошли в другой коридор, здесь помещались комнаты мнимой княжны… Господин Келлер поклонился. Она думала быстро, быстро…

– Вы слышали того человека, который говорил о сеймах, о подкупах…

Она вдруг испугалась. Господин Келлер мог не запомнить, совсем не непременно должен был запомнить Михалов монолог.

Но он запомнил. Он даже тотчас определил того, говорившего:

– Да, да, о сеймах, о депутатах!.. – Господин Келлер не произнес: «о подкупах»!.. – Это пан Михал Доманский из Задолже…

– А! Хорошо… – произнесла она вновь рассеянно. И быстро проговорила: – Можете вы сказать ему, что просит его прийти княжна Ассанчуковна?

Хозяин согласился очень охотно.

Она волновалась, ходила по комнате, сомневалась, не знала, правильно ли поступает. Но иначе зачем она здесь?!.

Михал постучался, и женский голос предложил ему войти.

Комната имела высокий белый потолок. Стены оклеены были белыми обоями, по которым разлетались крупные густо-розовые цветки. На полу – зеленый ковер. На камине – позолоченные часы. Сбоку – шелковый светлый экран. Круглый столик, два кресла, широкая кровать под пологом. На одном кресле сидела хрупкая молодая женщина. Стройная шея склонена, наклонена голова с высокой прической. Тонкие пальцы рук брошены на колени. На ней было скромное платье из белого атласа, единственным украшением изящного наряда был кружевной легкий воротник с пропущенной сквозь кружева розовой лентой. Она уже обзавелась кое-каким гардеробом…

Сначала он не узнал ее, но только в первое мгновение. Она подняла голову, распрямилась шея… Он узнал ее глаза, удивительные, яркие, косые глаза…

Он был, остался таким же высоким и худым, одет был в просторный кафтан, отложной воротник открывал юношескую шею с кадыком, чуть островатым. Волосы, коричневые, немного волнистые, лежали на плечах красиво. Лицо, бледноватое, казалось чуть вытянутым, наверное, потому что выступали скулы. Серые глаза выражали в единении, странно парадоксальном, холодность и робость…

Они замерли, обнявшись крепко. Она прижималась лицом к его груди; пахло вычищенной одеждой, глаженной рубашкой и нежным и теплым запахом его кожи… Он опустил голову, мягкие тонкие губы его узкого рта приложились плотно к ее левому виску…

Он рассказал ей не без некоторой доли гордости, что избран депутатом и теперь возвращается в Задолже из Петркова. Она наслаждалась тем, что могла видеть его, целовать, прижиматься, принадлежать ему…

– Да, да, да!.. – Она радостно закивала. Ее темные-темные косые глаза сияли. – Я слышала, как ты говорил в зале. Ты так хорошо говорил!..

Он долго расспрашивал ее о ее жизни. Она рассказала о монастыре, о бегстве из дома Франков, но ничего не говорила о своих отношениях близких с Франком, затем с шевалье де Сейналем… Он смотрел на нее и не спрашивал, откуда у нее деньги. Она заговорила о деньгах сама, нарочно рисковала:

– А если бы я украла?..

– Но ведь это не правда, – он произнес даже несколько вяло, потому что не сомневался отчего-то в ее нравственности.

– Неправда, – согласилась тихо она. – Я получила деньги от Франка, потому что не выдала матери Терезе…

– Не знаю, хорошо ли ты поступила, – он строго перебил ее.

Она могла бы сказать ему какие-нибудь дерзкие слова, но молчала. Они снова принялись целовать и обнимать друг друга…

– Ты знаешь, за кого тебя принимают здесь? – спросил он, глядя серьезно серыми, будто глазурованными, глазами.

Она не знала. Он сказал строго, что нужно поскорее уезжать из Пинска…

– …из гостиницы скоро сплетни разлетятся… Тебя могут здесь случайно узнать… – Он осекся.

Она поняла, о чем он подумал! Вернее всего, о ее глазах, о косых приметных глазах. Кто-то мог помнить их, вспомнить…

Он сказал ей, что ее принимают за незаконнорожденную дочь умершего недавно Франциска I, императора Священной Римской империи, покойного супруга императрицы Марии-Терезии… [34]

– Разве у него была незаконнорожденная дочь? – Ей стало любопытно.

Он ответил, что об этом ходили слухи…

– …император очень ценил венгров за то, что они – храбрые рубаки и отличались в войнах с турками. Император отличал венгерскую знать, толковали о его связи с графиней Шомеги, и будто бы дочь императора и графини тайно воспитывалась в каком-то монастыре…

– Ну тогда это и вправду я! – Она засмеялась немного натянуто. – Ведь я жила в монастыре. А эта графиня, она, надеюсь, уже умерла?

– Напрасно ты смеешься. Не паясничай. Да, она умерла…

Елизавета вытерпела обиду, не сказала Михалу ничего сердитого, никаких злых слов!..

– Ты прав, – сказала. – Надо уехать. Ты поедешь со мной? – Она говорила кротко.

– Может быть… – Его серые глаза – глазурованные удлиненные бусины – смотрели холодно, но не отчужденно…

Мальчик и девочка объявили, сами того не сознавая, тихую войну слишком многим человеческим установлениям. И жертвами в этой войне могли пасть только они, мальчик и девочка…

Теперь он улыбался, его глаза были теплыми, он сделался снова ласков с ней. Он вдруг предложил купить карету; он сказал, что у него есть деньги. При посредничестве господина Келлера была приобретена хорошая – с коричневыми лакированными дверцами – карета венской работы. Прежний ее владелец, господин Эдвард М., уроженец Швабии, ныне содержавший в Пинске также трактир, помог нанять порядочного кучера. Она разрядилась в новое дорожное платье – белое, в светло-зеленую полоску, ее темные-темные волосы перехвачены были шелковой зеленой лентой и летели на плечи и на спину, будто прелестная грива молодой лошадки. Михал оделся в белую рубаху и коричневый камзол из турецкого бархата, украшенный большими золочеными пуговицами. Черные шелковые панталоны и чулки подчеркивали его высокий рост и длину-долготу худощавых ног. С позолотой пуговиц словно перекликались большие золоченые пряжки на туфлях…

Они долго ехали, карета поднималась на косогоры, тряслась на ухабах… Они знали только польские дороги и потому эти дороги не воспринимали как дурные. Они держались за руки. Их лица теперь могли показаться лицами подростков. Они держались за руки и улыбались друг другу…