Фаина Гримберг - Княжна Тараканова

– Рай на земле! – сказала Франциска со вздохом. Она глядела в окно кареты…

Их привезли в богатый загородный дом, который все же нельзя было назвать дворцом. Там встретило их много людей, но, судя по одежде, это все были служители, среди которых выделялся человек в черном кафтане, возможно, чиновник. Он добросовестно исполнил обязанности переводчика. Елизавета разглядывала его… Скольких людей она в своей жизни вот так разглядывала, а они потом исчезали бесследно из ее жизни, больше никогда в ее жизнь не являлись… Она спросила, как его зовут, и он ответил с каким-то странным мягким произношением:

– Джурадж Градич…

Он снял черную шляпу и поклонился такой знатной госпоже, махнув шляпой у земли…

Дом был старинной постройки. Градич улыбался:

– Четыре комнаты, один зал – вот и все славянское жилье! – Quatre stanze, un salon – zé la casa d’un Schiavon! – Градич улыбался странно – мягко и одновременно с каким-то легким пренебрежением. Он был довольно высокого роста, но не такой, как Михал, и еще и плотный, почти толстый. Сочетание темно-карих больших глаз с длинными ресницами, золотистого цвета кожи и коротко стриженных золотистых волос вызывало невольное представление о большом толстом золотистом насекомом, о шмеле или о какой-нибудь большой пчеле…

Видно было, что дом уже несколько раз перестроен. Помимо зала и непременных четырех комнат, сделаны были спальни, один кабинет с письменным столом. Внутри господствовало смешение турецкого и старинного итальянского стилей – стенные ниши, настенные венецианские занавесы из раскрашенной тисненой кожи, раскрашенные и резные сундуки и лари… Для такой большой компании дом, конечно, был тесноват. У ворот стояла охрана, вооруженная алебардами. Это уже было похоже на Корфу! Но делать было нечего! Они и здесь оставались чем-то наподобие пленников и почетных гостей в одно и то же время…

Михал попросил у Градича достать газет. Оказалось, что в Рагузе это возможно. В Париже, в Германии и в Италии таинственную красавицу, то ли турчанку, то ли персиянку, то ли русскую княжну, то ли Алину, то ли Катарину, то ли Елизавету, покамест еще не забывали! Писали множество различных глупостей, в том числе и о том, что «великая княжна России» будет поддерживать конфедератов «войсками и провиантом». Другая газета уверяла, что «султан готов предоставить в распоряжение великой княжны большую армию»… Михал досадовал, не зная, хорошо ли это, то есть эти газетные толки и враки. Он решил, что скорее дурно, нежели хорошо! Он досадовал и маялся, не зная, что делать. И вдруг приходило на мысль, что ничего не надо было затевать вовсе!..

Она также томилась, ощущала легкий жар и странное нетерпение-томление. Впрочем, она догадалась, что с ней происходит и что ей нужно!..

Дубровник являлся маленькой славянской республикой, то есть республикой на итальянский лад, где всевозможные безумства и проявления горячего нрава словно бы смягчаются прелестью окружающей природы. Торговые корабли дубровницких судовладельцев возили зерно и прочие товары во все концы Европы и даже и Азии. Порт пропитан был запахами мыла, изюма, перца, муската, мальвазии. Дубровник знал собственную знать, собственных музыкантов и поэтов, но более нигде их не знали! Те западные европейцы, которые попадали сюда, очаровывались этим краем, говорили, что здесь люди имеют острый ум и пламенный дух [76], но… все равно Западная Европа не знала почти ничего о Дубровнике!..

Дубровничане являлись по большей части католиками и находились в состоянии фактической войны с Россией. Русский флот в Средиземном море задерживал дубровницкие суда и грабил их…

В Рагузе о Елизавете многие говорили как о знатной польке, потому что она прибыла в сопровождении поляков. Джурадж Градич оказался человеком, по сути общительным, хотя слова по-итальянски произносил медлительно. Не дожидаясь вопросов, он, в частности, сказал, что охрана дома необходима, потому что сыновья дубровницких патрициев способны на многие бесчинства, похищают девиц из бедных семейств, устраивают драки и поединки на базарных площадях… Михал и Чарномский слушали, хмурясь. Она улыбнулась и сказала, что ведь это прелестно!..

– …так похоже на «Ромео и Джульетту»!.. [77]

Но Градич не слыхал о Шекспире, что, впрочем, было вполне простительно, потому что в восемнадцатом столетии еще не полагали Шекспира классическим писателем, творения которого непременно следует знать! Михал сказал, что не понимает ее восхищения грубостью нравов. По голосу его она поняла, что он и в самом деле сердится, но все равно отвечала запальчиво, хотя и почти машинально, что нет, это он не понимает красоты, очарования жизни! Тогда он, а это было при Чарномском и этом Градиче, крикнул ей:

– Не болтай!..

Он крикнул по-польски. Она, пораженная его резкостью, замолчала тотчас. Градич, возможно, и не понял. Чарномский сделал вид, будто не понял. Потом она даже не имела времени дуться, потому что Михал немедленно заговорил с ней ласково и запросто; спросил ее о каком-то географическом или историческом труде, показывая дружескую уверенность в ее познаниях…

Градич говорил, что во главе русского флота в Средиземном море стоит некий Алексан, невежественный любовник императрицы, человек грубый, подлый и ничего не смыслящий в мореходном деле…

Она более не слушала и думала о себе, что ведь она сходна с этим Дубровником, с этой Republica Ragusina, сходна, потому что все сокровища духа Рагузы-Дубровника неизвестны миру… «и я!.. Никто не знает, какая я!.. И если Рагуза все же знает, какова она, то я и сама не знаю, какова я!..»

Она и Михал снова просмотрели сочиненное Михалом «Завещание императрицы Елизаветы». Михал изготовил два варианта, французский и русский. Она рассматривала написанное его четким почерком:

«Testament d’Elisabeth, Princesse impé riale de toutes les Russies».

– Зачем ты сделал эту надпись? – спросила она.

– Так. Захотелось. – Он отвечал уверенно и небрежно. Она подумала, что он… проще всего было определить его отношение к ней словом «любит»…

Она тосковала, томилась, не понимала или нет, понимала, отчего ей так тоскливо, отчего это чувство неудовлетворенности, какой-то мучительной, какой-то телесной, исходящей из нутра и мучащей тело, словно приступ лихорадки… В доме было тесно, много людей, это ее раздражало. Покамест не являлся сюда никто из дубровницких патрициев.

К счастью, в ее комнате имелся балкон. И можно было выйти на балкон и увидеть море. Она жила в четвертом этаже; прежде в самом верхнем этаже богатого дома размещались обыкновенно большие сундуки с одеждой и утварью. Это было высоко. Море было далеко внизу. Там, внизу, на море, гуляли на лодках дубровничане, освещали волны разноцветными фонарями и порою пели так громко, что она, стоя на балконе, слышала, различала даже слова. Это была славянская речь, и она даже и понимала многое…