Фаина Гримберг - Анна Леопольдовна

Я была дома, когда из дворца пришло с курьером предписание мне покинуть Петербург и выехать из России в течение суток. Растерянная госпожа Сигезбек робко пыталась узнать причину столь поспешной высылки…

– Необходимо собраться, нанять дорожную карету… – бормотала она.

Однако же курьер возразил, что наутро (а прибыл он к нам в полдень) меня посадят на корабль, отплывающий в Данциг. Я спросила, касается ли данное распоряжение меня одной, или же высылают и госпожу Адеркас. Курьер сурово отвечал, что ему не известны никакие подробности, кроме тех, которые он уже сообщил.

Растерявшись вконец, госпожа Сигезбек приказала горничной укладывать мои платья. Я обмерла, подобно жене Лота, обратившейся в соляной столп. Я подумала о разлуке с Андреем. Нет, прежде я не понимала, насколько важно для меня видеть этого человека, быть вблизи от него, хотя бы в одном городе… Я прижала ладони к груди, чувствуя болезненный комок в горле… Госпожа Сигезбек что-то говорила, но я не слушала ее. Я не могла уйти в свою комнату (в самом ближайшем будущем – уже не мою!), там послушная горничная укладывала в дорожный сундук мои платья. Я побежала в оранжерею, где, к счастью моему, никого не оказалось. Я села на скамью, на которой столько раз сиживала рядом с Андреем; я закрыла лицо ладонями и заплакала.

Естественно, я не запомнила, сколько просидела в слезах и одиночестве. Я отняла ладони от лица, смиренно положила руки на колени, уже не плакала, разглядывала зеленые растения… Переливы и оттенки зеленого цвета заняли меня. Я смотрела прямо перед собой и пыталась не думать о случившемся. Внезапные быстрые мужские шаги заставили меня вздрогнуть. Неужели это Андрей? Это не мог быть он! Я встала навстречу приближавшимся шагам. Скоро я увидела господина Сигезбека, явно взволнованного. Он запыхался и махал мне рукой. Я побежала к нему, недоумевая, но уже не тревожась. Мне казалось, что самое худшее уже произошло.

Господин Сигезбек велел мне идти в дом. Я посмотрела на его лицо и ни о чем не стала спрашивать. Госпожа Сигезбек выглядела еще более взволнованной, нежели ее муж.

– Иди, иди скорее к себе, Элена! – Она едва не подталкивала меня в сторону моей комнаты. И снова я не спросила ни о чем.

В комнате мне прежде всего бросился в глаза сундук с поднятой крышкой и мои платья, брошенные на постель. И лишь затем я увидела принцессу, присевшую на стул у окна. Она увиделась мне задумчивой, грустной более обычного, но не встревоженной. Ее высочество сказала, что я должна ехать с ней сейчас же в Екатерингоф.

– Утром госпожа Адеркас должна будет отплыть на немецком торговом судне в Данциг, ее высылают из России…

– Меня также, – сказала я коротко и остановившись у двери, которую прикрыла за собой.

Принцесса глядела на меня детски растерянно, сжав губы так по-детски.

– Ты хочешь уехать? – спросила она, и в голосе прозвучали явственно удивление и обида.

– Нет, – отвечала я с чистой совестью, потому что я говорила правду, – я не хочу уезжать.

Она слабо вздохнула с облегчением.

– Тебя ни в чем не винят, – заговорила Ее высочество быстро, – я уже все знаю, но тебя ни в чем не винят. Императрица просто полагает, что ты как племянница госпожи Адеркас не можешь не последовать за своей тетушкой. Но ведь ты можешь! Ты можешь попросить у Ее величества позволения остаться. Мне было бы тяжело, грустно без тебя. Я обещаю: тебе не будет плохо в России, тебя никогда никто не обидит!..

Она смотрела испытующе. Я кивнула.

– Императрица уехала в Екатерингоф, чтобы избежать выслушивания заступничеств за госпожу Адеркас, которые легко могли бы тронуть сердце Ее величества. Но я хочу просить за тебя…

В карете принцессы мы подъехали к Екатерингофу, находящемуся в нескольких верстах от Петербурга и выстроенному в два этажа из дерева на каменном фундаменте. От моря прорыт канал, а на расположенном против дворца лесистом острове прорублена просека. Императрица намеревается создать здесь охотничий парк. Дворец построен итальянцем Трезини [79]. Посреди его проходит ветряной механизм, приводимый в действие установленным на крыше флюгером. Камер-юнкер проводил нас в нижнюю залу (в первом этаже), где перпендикулярный циркуль показывает малейшую перемену ветра. Нам пришлось долго ждать. Невольно мы взялись за руки и сидели на канапе, не разнимая рук. Я хочу быть откровенной. Мне было стыдно, потому что принцесса не могла знать, не могла догадаться, отчего я не хочу уезжать. Ее высочество, верно, полагает, будто мне просто хочется оставаться с ней и причина подобного желания – мои дружеские к ней чувства. Но у меня ведь нет права говорить об Андрее кому бы то ни было. Я имею право открывать свои тайны, однако наши встречи, беседы, поцелуи и объятия – это ведь и его тайна, и возможно, это его тайна в большей степени, нежели моя…

Все тот же камер-юнкер, войдя, объявил, что императрица примет Ее высочество в гостиной наверху. Обо мне он ничего не сказал, но принцесса пошла к лестнице, держа меня по-прежнему за руку. Он не препятствовал. В гостиной, скудно меблированной несколькими голландскими картинами и зеркалами, Ее величество ожидала нас, поместившись на простом стуле. Мы не сразу приметили обер-камергера, стоявшего у стены. Он заложил руки за спину и словно бы увлечен был рассматриванием картины, изображавшей парусное судно в открытом море. Занавеси на окне были отдернуты, и виден был остров, прорубленная в лесу просека и фарватер. В лесу много берез, покрытых снегом. Я вспомнила слова Эрнста Миниха, сказанные господину Сигезбеку. Граф говорил о Ее величестве и Бироне, что нигде в свете не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увеселении ли, в скорби ли совершенное участие…

Внезапно принцесса отпустила мою руку и порывисто бросилась к ногам императрицы. В первые мгновения я растерялась, затем также опустилась на колени… Принцесса громким голосом, показавшимся мне певучим, упрашивала Ее величество не отсылать меня. Императрица молчала. Обер-камергер повернулся от картины и смотрел на нас. Наконец, когда Ее высочество смолкла, он сказал просто, указав на меня большой рукой в коричневом с белой манжетой рукаве кафтана:

– Здесь, должно быть, любовная интрижка с каким-ни будь аптекарским помощником. После она пожалеет о собственной глупости.

Меня поразило, как грубо и просто высказал он, в сущности, некую истину. Разве нельзя было назвать «глупостью» мое чувство к Андрею, равно как и мое желание оставаться в России! Но эта истина оказывалась все же в своей грубости, в своей простоте, чрезвычайной ложью… Отчего происходило подобное раздвоение? Пожалуй, не могу объяснить. Я, конечно же, была глупа в своих поступках, но в своем чувстве я не была глупа. Мое чувство было истинным, правдивым, и потому грубая истина обер-камергера оказывалась по сути ложью…