Владислав Бахревский - Смута

– Молебен?! Над козлом?! – Филарет почувствовал себя оскорбленным.

Казимирский пытался объяснить положение государя, но его не слушали.

– Куда же нам его девать?! – испугался Аника. – У меня хлеб кончился.

Пан Казимирский в сердцах перерубил саблей веревку, и козел пошел себе гулять по табору, косясь на людей так грозно, что от него шарахались и казаки и дворяне.

После обеда к Анике снова подошел Кошелев и шепнул ему: – Государь просит тебя спасти от поляков одного благородного человека. Засыпь его навозом и вывези из табора – вот и все дело. Государь тебя не забудет, пожалует в дворяне. И вот золотой. Потом еще получишь.

В тайном предприятии участвовали все Аникины друзья. Переплюй с Зипуном-до-Пупа привезли мясо для кухни. Разгружая, заходили в задние сени дворца. В тулупе Переплюя Вор, одетый крестьянином, отогнал лошадь на конюшню, лег ничком в Аникины розвальни, тот забросал его навозом и, молясь Богу, сдерживая играющее в груди сердце, поехал через табор в поле.

Падал снег, небо было свинцовое. И тут опять явился козел. Под хохот встречных трусил за розвальнями. Аника уже из табора выехал, а козел все шел и шел за ним. Не зная, где нужно высадить человека, Аника свернул на поле, подальше от дороги. Показалась подвода, везущая доски. На облучке сидели Казимирский и Кошелев, повернули к Анике.

– Выходите! – сказал Кошелев Вору.

Тот выбрался из-под навоза, Кошелев и Казимирский подняли доски, Вор лег на дно саней. Доски опустили.

– Не хочешь голову потерять, молчи! – сказал Анике Кошелев и дал обещанный золотой.

– Мы рады послужить государю! – поклонился Аника и принялся вилами разгружать воз.

Казимирский и Кошелев сели в свои сани и уехали. Козел, стоявший поодаль, помотал-помотал бородой и побежал за уехавшими.

В спальню Марины Юрьевны вбежала Барбара Казановская.

– Пробудитесь, ваше величество! Не пугайтесь!

Гофмейстерина была встрепана, платье на ней перекошено, видимо, вырвалась из рук, за нею ввалилась толпа охранников, которые бесцеремонно обшарили комнату, заглянули под кровать и даже под одеяло.

– Что случилось? – спросила Марина Юрьевна, хотя все понимала.

Охранники, не отвечая, удалились, а Барбара Казановская все трогала себя за щеки и потом смотрела на ладони, ища на них следы пылающего лица.

– Я могу понять, когда признаки неуважения выказывают Лжедмитрию, но вы – царица, венчанная! Ваше величество обязаны заявить протест королевскому послу!

– Здесь не Вавель, дорогая Барбара! Здесь солдатский табор и война. – Марина Юрьевна была совершенно спокойна. – Онбежал?

– Бежал. С ним его шут и пан Казимирский.

Марина Юрьевна откинулась на заведенные за голову руки.

– В ближайшие дни мы узнаем: ушел ли онв никуда, откуда и явился, или онеще поборется за свое и за мое счастье.

На лице Казановской отразились брезгливость и недоумение.

– Драгоценная моя пани Барбара! – Марина Юрьевна выскочила из постели, обняла свою спасительницу, свой оберег. – Для меня обратный путь заказан! Уйдут Рожинский и Сапега, сгинет Вор, отступит Сигизмунд, а я останусь. Я – царица не по имени, не по молве, я помазанница! На мне Дух Святой. Как в антиминсе зашиты частицы святых мощей, так во мне пребывает частица Русского царства. Во веки веков!

Раздались дикие крики, стены и пол задрожали от топота, грохота. В спальню, лопоча по-немецки, вбежали фрейлины.

– Солдаты! Солдаты! Ваше величество, вы не одеты!

– Так оденьте меня. Какие солдаты, что им там надобно?

– Они грабят.

Прежние фрейлины-польки были отпущены Мариной Юрьевной на родину. Иудей Варух доставил ей немок, бедных, но отважных дворянок. Все они были милы, грамотны, но, увы, не родовиты. Казановская презирала их!

Оглядев свое испуганное прекрасное воинство, Марина Юрьевна сказала:

– Без солдат войны не бывает. Вам всем приказываю иметь при себе пистолеты. Для храбрости.

Выдвинула ящик туалетного стола и показала свой пистолет.

– Имея оружие, я спокойна.

Когда Рожинскому доложили о побеге Дмитрия Иоанновича, он ударил клюкой о печь и сломал клюку.

– Мерзавец! Всю игру мою сокрушил. Теперь ничего не остается, как присягнуть королю.

Перед домом гетмана уже гремели выстрелы. Стреляли в воздух, но грозили, что и по гетману пальнут.

– Куда девал царя? Верно ли, что в реку кинул ночью, тайно?

Пришлось предстать пред мятежниками. Волей одного одолеть неистовство множества. Утихомирил. Объяснил: Вор бежал по малодушию, ибо он безымянный проходимец, а не Дмитрий Иоаннович.

Все русские тушинцы сбежались к Филарету.

– Что делать? Из табора нас не выпустят!

Филарет, в черной рясе, румяный, русобородый, сидел на польском стуле с высокой спинкой, поглаживал на груди серебряный крест – подарок самозваного царя.

– Служить Вору было нам всем стыдно и горько, – сказал Филарет. – Служба Шуйскому – ложь, потому вы здесь. Русская земля не обретет покоя, покуда по Божьему промыслу на святой московский престол не воссядет воистину царская кровь.

Филарет осенил крестом хитрых и коварных, смотревших на него с безумной простотой. Им было страшно. Ему тоже было страшно. У него дрожала правая нога, он напрягал мышцы, но дрожь усиливалась. В голове звенела пустота, а от него ждали успокоения. Он один был сильный и честный среди них: лжецов, троекратных изменников, наушников, доносчиков, советников, как проще и вернее сломить народ и Россию. Ряса на Филарете трепетала.

Тогда он встал, повернулся к пастве спиной, лицом – к иконам и, сотворив молитву, сказал:

– Господи, то ли мы делаем? Я, грешный, вижу спасение России в королевиче Владиславе.

Мысль эта носилась в воздухе. Устами Филарета, митрополита и нареченного патриарха, она обретала статус желаемого всею Россией.

Гетман Рожинский настоял, чтобы посол Станислав Стадницкий немедленно отправился к Филарету.

Слушать королевского посла собрались в церкви Рождества Богородицы. Стадницкий поднялся на солею, зажгли свечи и лампады, и посол, глядя на преданно тянущегося взглядом Михаила Глебовича Салтыкова, объявил:

– Король пришел не для погибели русского народа, а для прекращения пролития христианской крови, для сохранения государства и народа русского. Если вы, господа, и ваш народ не пренебрегаете Божией милостью и покровительством его королевского величества, то король Сигизмунд готов снять с вас тиранскую неволю.

Стадницкий не помянул Шуйского – поймут. И замолчал, пораженный столь сильным откликом на свои слова.

По лицу Михаила Глебовича Салтыкова катились слезы, тер глаза его сын Иван. Князь Василий Рубец-Масальский, не раз бегавший туда и обратно, стоял, возведя очи в купол, на голубя, изображающего Святой Дух.