Владислав Бахревский - Смута

Третьим витийствовал князь Рубец-Масальский:

– Россия подобна кораблю, сокрушаемому бурей. Король Речи Посполитой – ты само Провидение. Спаси и помилуй, если тебе дороги христианские души. Отвернешься – все мы уйдем на дно, в саму преисподнюю. О Сигизмунд – будь нашим Провидением!

И вскрикивал, как в беспамятстве:

– Провидением! Провидением!

Наконец была выслушана ясная, продуманная в каждом слове речь дьяка Ивана Тарасьевича Грамотина. Этот перебрал всех государей от Рюрика до Федора Иоанновича, восславил их деяния и предложил продолжить прервавшуюся цепь великого в России милостью величайшего из государей короля Сигизмунда.

– Дай на Русское царство сына своего королевича Владислава!

Король слегка вздрогнул. Ему докладывали о желании русских просить на царство Владислава, но высказанное публично – оно задело самолюбие короля.

Михаил Глебыч Салтыков, пока говорили его товарищи, забыл о своей речи и, вглядываясь в вельможное величие толпы вокруг короля, нашел в ней бритолицых бискупов и ксендзов и ни единого православного священника.

Тут он спохватился и открыто высказал свое опасение:

– Великий государь, да будет нам порукой твоя мудрость и твое благородство: оставь нам наше православие, ибо мы рождены православными. Иной веры русские люди не примут. Коли в том твое слово будет твердо, мы всем народом поднесем венец Мономаха королевичу Владиславу. Как со смертию Федора Иоанновича извелось державное племя князя Рюрика, мы всегда желали иметь единого с Польшей венценосца. Мы смело убеждаем твое величество дать нам сына в цари. Россия встретит его с вожделенной радостью, все города и крепости отворят ворота перед ним, патриарх и духовенство благословят его усердно. Умоляю, не медли! Иди, великий государь, сам к Москве, подкрепи наше войско, которому угрожают превосходящие силы Шуйского и шведов. Мы пойдем впереди! Мы укажем пути и средства, как взять столицу. Мы сами схватим и истребим Шуйского, давно уже обреченного на гибель. Тогда и Смоленск, осаждаемый с таким тягостным усилием, все государство последует нашему примеру.

Русские оказались говорливы. Красноговорливы.

Отвечал послам литовский канцлер Лев Сапега. Это была самая короткая речь за аудиенцию.

– Его величество король Сигизмунд благодарен за оказанные ему честь и доверие. Король принимает на себя тяжковеликое, но радостное бремя быть покровителем Российской державы и российского православия. Его величество уже сегодня назначит сенаторов для переговоров по множеству важных и неотложных дел.

Послы и комиссары сговорились быстро. Уже 4 февраля было подписано соглашение, состоящее из восемнадцати статей.

Вот самые знаменитые из них.

Владислав должен венчаться на царство в Москве, по древнему обычаю, от патриарха всея Руси, но только при совершенном спокойствии в государстве.

Святая православная вера греческого закона остается неприкосновенной. Вера есть Божий дар, отводить от нее силой или притеснять за нее – не годится. Людям римской веры в православные храмы приходить со страхом, в шапках не стоять, псов с собою не приводить, во время службы не сидеть. Для поляков в Москве построить костел. Жидам въезд в Московское царство запретить. Королю и его сыну почитать гробы и тела святых, чтить православное духовенство наравне с католическим.

Для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие христианские государства, кроме басурманских поганых.

Польским и литовским панам не давать правительственных мест в Московском государстве. Тех, кто будет при Владиславе, награждать денежным жалованьем, поместьями и отчинами. В пограничных крепостях польское войско остается до совершенного успокоения государства.

Крестьянские переходы запрещаются. Холопам вольностей не давать.

Марину, сандомирского воеводы дочь, а Отрепьева бывшую жену, которая ныне с другим самозванцем по российским городам ходит, поймать, отослать в Польшу.

В конце переговоров Сигизмунд потребовал от послов присяги, и они ему присягнули:

«Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигимонту Ивановичу».

Король, ничего пока не добившийся своей военной силой, притягивал к себе многие взоры, в которых была надежда. Поддалась этому чувству, витавшему в русском воздухе, и Марина Юрьевна. Она своей рукой написала Сигизмунду очень искреннее, смелое письмо:

«Уж если кем счастье своевольно играло, так это мною, ибо оно возвысило меня из шляхетского сословия на высоту Московского царства, с которого столкнуло в ужасную тюрьму, а оттуда вывело на мнимую свободу… Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленное двойной присягой всех сословий Московского государства. Я уверена, что Ваше величество, по мудрости своей, щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с Вашим королевским величеством».

Имея при себе Казановскую, немок-фрейлин, двух монахов да остатки своего придворного штата, Марина Юрьевна делала вид, что она ровня королю, что ему есть смысл поискать у нее союза. Король только поморщился, прочитав послание. Игральная карта Марины лежала в колоде среди отыгранных, среди битых карт.

Так королю казалось. И многим другим тоже.

Марина Юрьевна явилась к Заруцкому, одетая в мужскую шубу, чтоб не быть узнанной шпионами Рожинского. Заруцкому привезли в подарок три медвежьи шкуры, с башками, с лапами.

– Выбирайте! – предложил он, не поминая ее титула, как ровне.

– Я пришла, Иван Мартынович, по делу.

– Какое у вас может быть дело? Все дела у короля да у гетмана.

– Нашлось и у меня одно.

Заруцкий, усмехнувшись, взял со стола грамоту Вора.

– Это, что ли? – Подошел к печке, бросил грамоту в огонь. – Принимайте шкуру, ваша милость, или, если вам больше нравится, ваше величество! Какие зверюги! Страсть Божья!

Марина Юрьевна повернулась и вышла. Она приехала домой и с порога приказала фрейлинам:

– Переоденьте меня! Во все лучшее! Распустите мне волосы. Шапки не надо.

Царица явилась вдруг в ставку ротмистра Борзецкого, отпущенного из плена Иваном Ивановичем Шуйским-Пуговкой.

– Рыцари! Воинство! – звала по-мальчишески, ломающимся высоким голосом, словно осталась одна среди леса. Шла от солдата к солдату, ища глаза, говорила с болью, дрожа то ли от сильнейшего волнения, то ли от холода.