Владислав Бахревский - Смута

– Хромаю, Иван Михайлович! Даже во сне здоровым никак себе не приснюсь. Нынче мальчиком приснился, а рукой – не пошевелю, ногу тоже не чую.

– День, видно, хороший. Светел ты лицом! – И улыбнулся с такой загадочкой, что на сердце упала ледяная капля надежды.

Рассаживались. Еще не все и уселись, как нетерпеливый дьяк объявил:

– Подана «Выпись о родстве цареве».

– О каком царе?

– О Михаиле.

– О каком Михаиле?

– Да о Романове.

И тут уж в десять глоток завопили:

– Что за писание? Кто принес? Безымянное, что ли?! От кого? Откуда?!

– Почему безымянное? – сказал Пожарский. Он был председателем собора. – Выпись подана от города Галича. Подал Смирной-Свиньин.

– И у меня есть писание. – На середину палаты вышел донской казак.

– Атаман, какое вы писание предложили? – спросил Пожарский.

– О природном государе Михаиле Федоровиче.

21 февраля 1613 года в Успенском соборе совершено было молебствие «о даровании на Московское государство царя праведна, и свята, и благочестива, и благородна, и христолюбива, чтоб по милости Божией впредь царская степень утверждалась навеки».

Михаилу Романову, которого и в Москве-то не было, шел семнадцатый год. Жил он в те поры с матерью, с монахиней Марфой, то в селе Домнине, то в Костроме, то паломником ходил в Унжу, в Макарьевский монастырь, но именно в его жилах имелись драгоценные золотники природной царской крови.

И вот уж полетели грамоты во все неблизкие русские концы. «И вам бы, господа, за государево многолетие петь молебны и быть с нами под одним кровом и державою и под высокою рукою христианского государя царя Михаила Федоровича. А мы, всякие люди Московского государства от мала до велика, и из городов выборные и невыборные люди, все обрадовались сердечной радостью, что у всех людей одна мысль в сердце вместилась – быть государем царем блаженной памяти великого государя Федора Ивановича племяннику, Михаилу Федоровичу. Бог его, государя, на такой великий царский престол избрал не по чьему-либо заводу. Избрал мимо всех людей, по Своей неизреченной милости, всем людям о его избрании Бог в сердце вложил одну мысль и утверждение».

Юного сыскала себе царя великая и необозримая Россия. Но никого не смутила молодость Хозяина Земли, ибо в нем народ снова обретал утерянную незадачливо Вечность. Разорванные хитромыслием, человеческой гордыней и волей времена соединились.

Царя от Бога Бог водрузил на осиротелый русский престол.

И всяк на Руси перевел дух и, помолясь Богу своему, принялся за дела свои.

Вспомнили овцы, еще вчера волками пожиравшие друг друга, что они – овцы. И пошли, потекли по родимой земле, и державное могущество само собой явилось и осенило их путь. Наш путь.

Как ночь растворяется в свете и становится невидима, как отступают полые воды, обнажив уже зеленую землю, так и ложной лжи ложь истончилась в лучах истины, будто пар.

О русская жизнь! Вчера пропадали и уже пропали совсем, а проснулись утром – светло, крепко, все ласковы, покладисты, над куполами, не погоревшими в дурном огне, – нимб. Вечность.

Была Смута, да и нет ее! Грозный враг пыхнул зеленым дымком, словно волчий табак. Ну какие враги у России, если она себе сама друг?

Князя Пожарского разбудила тишина. То была громадная тишина покойной, прочной жизни. Сердце у князя взволновалось. Он вспомнил, как заплакал, когда вот такая же тишина грянула над Москвою на другое утро после освобождения Кремля.

Что это? Будто крылья. Крылья и есть!

На окно сели голуби. Походили, постукивая лапками, устроились так серьезно, что князю захотелось понять их речи. Голуби – птицы Господни, о чем сказывают?.. Тут-то и прошибло потом. Не проспал ли своего Царства Небесного? День и впрямь был великий – 11 июля 1613 года.

Вся первопрестольная Москва, затая дух, ожидала действа, желанного на земле и на небе, – венчания на царство государя Михаила Федоровича – агнца своего!

Чаяли преображения: государства, воли, жизни. Чуда, ибо не каждому поколению дается день, когда прошлое оплачено сполна. День без греха!

Пришло, пришло время даров и наград.

В Золотой подписной палате Кремля царь, еще не венчанный, явил свою государскую милость князьям Черкасскому да Пожарскому.

Величие государства – не в людях, но в древности родов. Трепетал князь Дмитрий Михайлович! Поставит ногу на носок – дрожит нога, переступит – между лопатками дрожь.

Бояре сидят неподвижно, будто их из ледника достали, в гордыне, как во мху. А ведь знакомые все люди, все почти были под его началом, да не почти, а все! Один князь Трубецкой сам по себе стоял.

«Неужто и мне этак сиживать?» – услышал, как веко дрожит, как слюнка сладкая в гортань сползает.

Боярство – седина от времен древнего Киева, слава от святого Александра Невского, величие и гроза от Иоаннова покорения царств. Ко всему бояре присные, делатели дел тайных, страшных, царских. Столпы!

А все же царапнуло лапкой по сердцу, когда боярство сказывали сначала князю Черкасскому. Вслух – ни-ни! Бровью не повел. Иван Борисович – двоюродный брат государя. Род правит человеком! Этой заповеди даже царю не переступить. И так уж надерзил правилу: боярством величает сразу двух стольников мимо чина окольничего, прежде многих, кому по степеням не быть в боярстве невозможно.

Ну а возможно ли царю не почтить Ивана Борисовича? Одна кровь, в семье его отца отбывал пятилетним свою первую ссылку на Белоозере.

Но вот все взоры уж на Пожарском. Князь Дмитрий Михайлович предстает перед царем и Думой в слезах радости, которые никак не удержать в себе. Глядит на Михаила и впрямь наглядеться не может. Не он ли, князь Пожарский, государя сего сотворил, не хуже птицы феникс, из праха и пепла?

Государь серьезен, глаза ясные, брови сдвинуты, нижнюю губу чуть прикусил. Завтра ему – семнадцать лет.

Пожарский, торопясь в Кремль, поглядел-таки в святцы и духовника своего о государевом святом расспросил, о Михаиле Малеине, чтоб, коли придется, – угодное сказать. Михаил Малеин был родня византийскому василевсу Льву Мудрому, дядя василевса Никифора Фоки. Восемнадцати лет ушел в Вифинию, постригся в монахи в обители на Киминской горе. Среди монашества, может, и не сыскать высокороднее Михаила Малеина, но мало равных ему и в смиренности. Духовный сын Михаила Афанасий, по примеру наставника, покрывшего Киминскую гору иноческими обителями, устроил первый общежительный монастырь на Афоне, стала гора Афон – Святой горой. Дмитрий Михайлович напрягал мысль, чтоб Малеина помянуть, но тут Гаврила Пушкин, дурак надутый, холоп! – царю челом ударил:

– Невместно мне, великий государь, быть у сказки князю Пожарскому, ни единый мой родственник меньше Пожарского нигде не бывал, и сам я – думный дворянин, а князь Дмитрий всего стольник.