Владислав Бахревский - Смута

Слезы заполнили глазницы, буквы искривились, свет свечей преломился, и Лжедмитрий тихонечко, без гыгыканья своего, засмеялся, радуясь кровному родству с единственным народом, который угоден и люб Господу Богу Авраама и Моисея.

Не баней, слезами очистился от всей денной лжи. Он нанялся служить Лжи не ради корысти или исполняя тайный приказ, но единственно из-за своего великого озорства. Созоровал раз – из тюрьмы вышел, созоровал другой – очутился в царях…

Пора, однако, было на покой…

Снял с себя «царские» одежды и облачился во все простое, в солдатское. Постучали. То пришел его старый верный друг со времен Пропойска, где «их величество» признали за лазутчика и кинули в тюрьму. Вот тогда и пришлось расхрабриться в первый раз. Тюремный сиделец московский подьячий Алешка Рукин надоумил назваться Андреем Андреевичем Нагим, родственником царя, и просить, чтоб их с Рукиным отвезли в Стародуб. Урядник Рогоза испугался, помчался к старосте Зеновичу. Из Пропойска их тотчас выпроводили на Попову Гору.

– Где тебя искать, ваше величество, коли нужда случится? – спросил Алешка Рукин, разбирая для себя царскую постель.

– У Николы Харлеского, – недовольно пробурчал Лжедмитрий и взорвался: – Свинья ты, свинья! Боров жирный. На моей постели, свинья, нежится.

Двинул Алешке кулаком в брюхо и пошел прочь из теплого дома под орловское морозное, в частых звездах, небо. Не один, с тремя молчаливыми, быстрыми на руку солдатами.

На ночлег устроились в избе, где квартировали трое солдат из отряда мозырского хорунжего пана Будилы и еще трое, из личной роты князя Рожинского.

– А вы чьи? – спросил Лжедмитрия поручик Тромбчинский.

– Передовые пана Микулинского.

– Слетаются храбрые птицы, сокол к соколу. Не повезло вам, панове. Лавки, полати, печь – все у нас занято. Если желаете, устраивайтесь на полу.

– На полу так на полу, – согласился Лжедмитрий. – У нас тулупы с собой, не замерзнем.

Огня не зажигали, тотчас и улеглись.

– Туда ли мы пришли? Тот ли царь, что царствовал? – спросили людей Будилы люди Рожинского. – Вы давно в здешнем войске, видели, наверное, их величество?

– Тот, – отвечали, посмеиваясь, старожилы. – По нам хоть из дерева выруби – все тот будет. Вам царь надобен или царево серебро?

– Да нехорошо выйдет, коли он – не царь.

– Отчего же нехорошо?

– В Москву придем, а русские возьмут да и не примут, коли царь подменный.

– Нам Москва не очень и надобна. Наберем, сколько на возу поместится, и – домой.

– Дома тоже переполох. Свои своих лупят. Сенаторы на короля, шляхта на сенаторов. И все бесплатно, по одному воодушевлению…

Призадумались. Призадумавшись, заснули.

Утром все уже поднялись, когда прибежал взмыленный Рукин, растолкал заспавшегося государя.

– Еле разыскал тебя, ваше величество! Приехали от Рожинского. Пан Рожинский хочет говорить с твоим величеством без свидетелей…

Люди Будилы и пан Тромбчинский со своими солдатами смотрели на государя во все глаза.

– Ваше величество, не позавтракаете ли с нами? – предложил поручик. – У нас все на столе.

Неожиданно предложение было принято: не хотелось Лжедмитрию ввязываться в распрю между Меховецким и Рожинским.

На завтрак подали яйца вкрутую, хлеб да молоко, но их величество ел и пил не церемонясь.

– А ведь я сражался за честь вашего величества при Добрыничах, – упирая глаза в лицо государю, сказал пан Тромбчинский. – В декабре, помню, было дело. Нас послали по ложбине к деревне, чтобы разрезать армию Мстиславского надвое. Мы бросились на русских как львы. Москалей было пятьдесят тысяч, в нашей же коннице только десять отрядов. Но мы их смяли, били, гнали. Мстиславский выпал из седла, получив саблей по голове. Тысяч семь-восемь наваляли этих рохлей русских. И вы, ваше величество, воззрившись на гору трупов своих подданных, заплакали. Я это видел вот этими глазами.

Пан Тромбчинский потрогал пальцами глаза и показал руки сидящим за столом. Лжедмитрий сунул в рот все яйцо, пожевал, дергая кадыком, проглотил, икнул от сухомятки, поискал, чем запить, и запил прямо из кринки.

– В Добрыничах вас стукнули? – серьезно и мрачно спросил государь пана поручика.

– Слава богу, обошлось! Да ведь мы и потеряли там всего ничего.

– Человек вы молодой, а памяти нет. Двадцать первого декабря мы, верно, победили под Новгород-Северским. А вот двадцать первого января под Добрыничами, если вы там только были, конница, шедшая ложбиной, рассеяла полк наемников… Это был единственный успех в тот печальный день. Нашу пехоту встретили залпами из аркебуз. Десять – двенадцать залпов из десяти тысяч ружей в упор, и остатки нашего войска бежали без памяти. Бежала и кавалерия, в которой вы были… И я бежал… – Лжедмитрий единым духом допил кринку до дна и, отирая губы, поднялся из-за стола. – На поле боя, пан Тромбчинский, мы оставили с вами шесть тысяч убитыми, все тридцать пушек и пятнадцать знамен. Мне о количестве трофеев уже в Москве Михайло Борисович Шеин рассказывал. Он был в те поры чашником, да за хорошую весть Годунов его тотчас произвел в окольничие.

Отворил дверь и, стоя в клубах морозного облака, спросил: – Хотите в окольничие? Кто хочет, пусть послужит мне оружием, не языком. Я не Годунов, не за угодные слова жалую, за дела.

– Постойте, ваше величество! – Пан Тромбчинский выскочил из-за стола, пал на колено. – Должен признаться вашему царскому величеству – я один во всем войске был как Фома неверующий, меня нельзя было убедить, что вы Тот Самый. Но теперь Дух Святой меня осенил.

Лжедмитрий вернулся и, наклонясь, поцеловал пана поручика в лоб.

Измена! Князь Рожинский изменил. Не получив точного ответа, когда государь примет его для важного, тайного разговора, строптивый пан выехал из Орла и уж собирался увести свое войско, как к нему толпой пришли солдаты и казаки Лжедмитрия. Бывшие под Козельском и в Белеве, бравшие Крапивну, Дедилов, Епифань, Карачев, крепко воевавшие под Брянском, они хотели большого дела и большой добычи. У Меховецкого повадки шакала, а чтобы идти на Москву, нужен волк.

На стихийном коло – войсковом круге – тихоню Меховецкого из гетманов свергли и провозгласили гетманом Рожинского. Меховецкий был приговорен к изгнанию. Если же он будет упорствовать и по-прежнему останется наушником при государе, то всякому солдату давалась воля убить его.

В Орел поскакало шумное наглое посольство. Все тот же пан Тромбчинский предстал перед государем и сказал ему: – Ваше величество, вам я слуга, но я подчиняюсь как солдат приказам князя Рожинского, который волей всего войска избран гетманом. От вас, ваше величество, нам только и надобно: выдайте нам на расправу доносчиков, которые прибежали шепнуть вашему величеству в самое ухо, что ясновельможный пан Рожинский – изменник.