Владислав Бахревский - Смута

– Вот вам! – Гыгыкая, Лжедмитрий выставил под нос пану Тромбчинскому увесистый кукиш. – Я сам поеду на ваше коло, сам погляжу, кто мутит воду.

Сначала явилась полурота с аркебузами, потом соболино-чернобурое облако – «бояре», – и посреди этого облака царь-государь. В золотой шубе, в шапке с золотым верхом, на коне под золотой попоною – солнышко! Охрана и бояре вошли в самую середину коло и образовали еще один круг, впрочем, оставили коридор и «ворота» из хорошо вооруженной конницы.

Лжедмитрий, не покидая седла, слушал, как орут ему, надрывая глотки, – солдаты, казаки, шляхта. Такое он уже пережил в Стародубе. Именно в тот, в светлый свой день, когда из ничего, из никого стал всем, с именем Дмитрий Иоаннович.

Отцы города и особенно атаман Заруцкий пыткой грозили – открывайся, да и только: Дмитрий ты или не Дмитрий?

Как же испугался он тогда! И словно дьявола разбудил. Оскалясь, пожирая глупцов глазами, он заорал на них:

– Бляжьи дети! Вы еще и не узнали меня! – и лупил их палкой, и, нагневавшись, сказал: – Я – государь!

И в государях.

– Ах вы ублюдки! Жопы вонючие! – синея на пронизывающем ветру, потрясая над головой руками, вопил он на всю эту высокомерную военную свору. – Звали государя – я пришел! Заткните же поганые свои глотки! Хотите говорить – извольте, да не смейте забывать, кому говорите! Ошеломленные бранью солдаты примолкли. Уже старый знакомый пан Тромбчинский передал государю волю коло:

– Шляхта и казачество требуют, государь, чтобы ты указал тех, что назвали пана Рожинского, пороча достоинство гетманской булавы и нанося ущерб его княжеской чести, изменником.

– Боярин Рукин! – тотчас позвал Лжедмитрий. – Будь моими устами.

Алешка Рукин забегал глазками по усатому, как тараканы, воинству.

– Великий государь, царь и великий князь Дмитрий Иоаннович всея Руси, – боярин-подьячий задохнулся на ветру, закашлялся, – государь говорит вам, что вы… что вы крепко досаждаете его величеству, государю, царю и великому князю… что вы затеяли не добром свое дело… А посему государь, его царское величество и великий князь всея…

– Всея, всея! Молчи! – крикнул на Рукина Лжедмитрий, кусая посиневшие губы. – Без тебя скажу, дурак!

И, опершись обеими руками на высокое седло, наклоняясь к толпе, стал кричать, брызжа слюной:

– Разохотились выведать у меня имена верных слуг моих? Верных и преданных, кто, единственно совести ради, желает уберечь своего государя от беды?! Жопы! Жопы! Не бывать этому! Кто такое просит, тот последняя жопа! Да если бы сам Бог сошел с неба и приказал мне выдать верно служащих мне, я бы отвернулся от Бога!

– Тебе, значит, дороги только те, кто языком прислуживает? Выбирай, государь: войско, которое пришло служить тебе саблями и жизнями своими, или языкастые наушники?

– Это уж как знаете! Хоть прочь ступайте. Я вас не звал.

Заорали так, словно галки на голову сели:

– Убить! В куски его!

– Он еще и поносит нас гадкими словами! До седла его рассечь!

– Связать его! Зазвал на край земли, а кормит одной бранью непотребной!

Лжедмитрий поднял коня на дыбы и не торопясь, бровью не поведя, проехал коридором через своих, через «ворота», а там уж дал коню шпоры.

Вопль стоял, и пальба была. Сторонники Рожинского вернулись в город, окружили дом государя, привезли пушку.

Валавский, Харлинский, Адам Вишневецкий кинулись к Рожинскому с уговорами.

– По мне? Из пушки?! – Лжедмитрий усмехнулся брезгливо и гадко. – Для них это слишком дорого. Пожадничают.

Охрана и слуги смотрели на него поеживаясь, а он велел накрывать на стол. Девятым ли, десятым чувством он знал: тот, кто нашел его невидящими глазами среди сонма людей, не позволит убить своего избранника. Не для того вызван из ничего, чтобы стать никем.

Оставил около себя одного Рукина.

– Чтоб тебя не видно было, не слышно. Подавай питье по прихоти моей и молчи.

Выпил чарочку вишневого вина – унять внутреннюю дрожь, и дрожь унялась.

Хорошо царствовать без людей. Да сгинут скопом от малого до старого в преисподнюю.

Он чувствовал тьму в душе. И саму душу чувствовал. Вот она, живая, трепещущая, с мамой, с детством, да на самой-то середине вместо солнышка – прореха, круглая дыра, а в дыре Тьма. Он не взывал к силам зла, не заключал сделок, душу не продавал. Покупателя не было… Дыра объявилась сама по себе, и Свет вытек. Пока еще не весь, но он вытечет до последней капли. Это Лжедмитрий «знал».

– Обратного пути у меня нет, – сказал он вслух и выхлебал полный ковш полынной настойки. Горечи захотелось. Тело обдало жаром, но голова мерзла, как на коло, на ветру.

Закрыл глаза, попытался во тьме души углядеть того, кто избрал его.

– Князь Тьмы, где ты?

Душа еще хранила крохи Света, и Свет мешал видеть во тьме Тьму.

Тогда он выпил махонькую чарочку. Невидимый Рукин такими чарочками обрамил края огромного стола. Сделалось смешно, легко. Словно над ним солнце повесили, и сам он стоял на горах, на Нево…

– Господи Боже – Нево! Иордан у подножия, зеленый Иерихон вдали.

Земля благоухала миррой, голубые виноградники подступали к вершине горы.

– Рукин! Скорее подай Псалтырь.

Рукин прибежал с книгой.

– Дурак и осел! Я Псалтырь тебе велел подать, арфу Давидову. – Махнул рукой. – Ничего, кроме вина, не допросишься.

Пригубил из очередной чарки, благородно, едва губы обмочил. Принялся разводить руками, играть глазами, запел на неведомом Рукину языке. То была одна из песен Соломоновых:

– «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».

Ему казалось, что он бежит руками по арфе, арфа стозвучно рокочет, жар солнца окутывает долины, и от того жара люди воспламеняются любовью друг к другу.

– «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами.

Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими. Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа; но единственная – она, голубица моя, чистая моя…

Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои, как отличное вино».

Рукин, где ты? Ликуй! Вино поставь самое драгоценное! Передо мной обетованная, любимая, неизреченная Родина. Я видел, я могу умереть.

Он пил вино из поднесенной Рукиным братины, окунаясь в нее лицом, хохоча, икая, и сблевал…