Владислав Бахревский - Смута

С Сапегой государь обедал за одним столом.

– Я представлял вас человеком с сединами! – удивился государь молодости усвятского воеводы.

– Мне тридцать два года, – назвал свой возраст Сапега. – Но я столько воевал, что мне все шестьдесят.

– А сколько тогда мне лет? Меня дважды убивали… Я на долгие годы исчезал из жизни. – Государь вдруг рассмеялся. – Предлагаю вашей милости быть мне ровесником! – Наше время от Бога! И слава и бесславие!

– Да пропади он пропадом, такой Бог, когда к ребенку подсылают то с ядом, то с ножом! – Безобразное лицо государя вспыхнуло, и он даже красив стал. – Васька Шуйский сколько раз крест целовал и Богом клялся, и всякий раз истое слово его было вперекор прежней клятве. Богу, ваша милость, не до нас. Зачем ему в нашем дерьме копаться!

Глаза государя словно подернулись мутной пленкой, красные мясистые губы развалились, показывая острые рыбьи зубы и кривые клыки.

– Вот я встану сейчас и скажу Богу. – И встал, и, поводя головой по-змеиному, крикнул: – А пошел ты, Бог, вон из моего шатра!

Сапега побелел от изумления, а государь плюхнулся за стол, заходясь в смехе.

– Что же это Господь не прибил меня как муху? Или ему кощунство тоже по нраву, как и молитвы праведников? Вошли слуги с подносами и кубками, и государь, махнув рукою, приглашая гостя к трапезе, ухватил зажаренное чуть не до углей утиное крыло, захрустел перепаленными косточками не хуже собаки.

Вся еда была грубой, приготовленной скоро, без приправ, да и подана, кажется, самими поварами. На приборах не отмывшийся жир, тарели не начищены и даже скатерть в пятнах и подтеках.

– В Москве! В Москве! – сердито буркнул государь.

– Что в Москве? – не понял Сапега.

– В Москве будем кушать на золоте, под шафраном!

«Он мысли читает?» – насторожился Сапега.

– Невелика хитрость – мысли читать! – нелюбезно ворчал государь. – Невелики мысли.

– Мои мысли об одном, ваше величество, – поскорее вступить в Москву. Утром я атаковал неприятеля у Данилова монастыря. Москали стояли некрепко, отошли.

– Ваша милость предлагает беспрестанную войну?

– Ну а можно ли взять город, не тревожа его жителей и ни в чем их не ущемляя? Мои солдаты пришли не проживать последнее, а нажиться.

– Я желаю Москву, но я желаю Москву, полную, как чаша, не принося ее жителям страданий… Однако ж это дело воевод, как скоро они поднесут своему государю его же собственную столицу.

– Я звал Рожинского подготовить приступ и в неделю взять Москву. У вашего величества, я подсчитал, восемнадцать тысяч тяжелой польской кавалерии, донских и запорожских казаков – тридцать тысяч. Пехоты мало – тысячи две-три, но коли начали переходить к вашему величеству князья, значит, среди и простых защитников нет единства. Стоит нанести крепкий удар, и наше войско удвоится от одних только перебежчиков.

– А ваша милость приметила, сколько возов в каждой роте? – Я приметил, ваше величество, купеческий табор в полуверсте от моего лагеря. С полсотни шатров. Появились мухи, будет и падаль.

– Меня такие мухи радуют, но мне понятно беспокойство вашей милости – зачем воевать, когда можно торговать. Товары же берут даром. Продешевил – не беда, пошел еще взял. Такое у всех обольщение, будто этому конца не будет.

– А что ваше величество мне предложит – воевать или тоже, как все, награбленным промышлять?

– Москвы ни Рожинский без вашей милости не возьмет, не возьмет Москвы и ваша милость без Рожинского. А между тем русская зима близко. Я ночью вышел на звезды посмотреть – под ногами хруст. Лужицы льдом схватило.

Сапега брезгливо отодвинул жареную с луком рыбу. Запах был настолько невыносим для него, что он поднялся из-за стола.

– Государь, меня ждет война. Я назначил сразу после обеда, когда русские любят поспать, наступление сразу в трех местах. Враг не должен отдыхать ни днем, ни ночью. Ночью я посылал роту на Рязанскую дорогу. Мы захватили обоз с шубами и валенками. Не правда ли, забавно, ваше величество? Старик Шуйский уже осенью озяб.

– Видимо, он о зиме заботится?

– Будет на то воля вашего величества, зиму мы встретим на московских теплых печах.

Сапега помедлил, ожидая напоследок вопроса о Марине, но государь не спросил о супруге.

Не спросил государь, спросили государя. Гетман Рожинский ворвался в царский шатер, как бешеный. Рукина по рукам, Меховецкого испепелил взглядом, охрана онемела, окаменела.

– Вы не только себя, величество вы разэтакое, – вы всех нас на посмешище перед Москвой, перед Краковом и Римом выставили! – кричал Рожинский на Вора, колотя хлыстом по столу. – Супруг вы ее императорскому величеству или не супруг? А если не супруг, то как вы можете быть Дмитрием? Армия уже не шушукается, армия хохочет!

Вор поглядел на гетмана из-под косматых бровей, гыгыкнул:

– Марина оттого бесится, что я, забавляясь девами, слишком долго не вспоминал о ней.

Рожинский уронил хлыст.

– Иудейская бестия! – взвился он, бледный, трясущийся от негодования.

– Да что вы?! – поднял брови Вор. – Нет, вы ошибаетесь! Уж я-то знаю. Пани Марина истинная полька. Я буду признателен вам, князь, если вы утихомирите ее и привезете в мой лагерь.

– Она, может, и ваша, а лагерь мой! – отплатил грубостью Рожинский и выскочил из царского шатра с таким видом, будто вынырнул из ямы под нужником.

Чувства скоры, да дела долги. И князь-гетман ясновельможный пан Рожинский поехал-таки исполнить поручение Вора-государя. Князь уже знал, о чем беседовал Сапега с Вором, и встревожился: брать Москву с боя – все равно что с одним ножом сунуться к медведю в берлогу.

В свиту Рожинский набрал офицеров расторопных и глазастых: нужно было получить ясное представление, какова сила у Сапеги, кого он привел, войско или ватагу.

В лагере князь Рожинский узнал, что государыня Марина Юрьевна не принимает не только посыльных от Дмитрия Иоанновича, но даже отца и духовника.

– Передайте ее величеству: я хочу говорить с ее величеством как аристократ с аристократкой.

Марина Юрьевна не заставила князя ждать и пяти минут. Ему кинулось в глаза завешенное черным зеркало. Марина Юрьевна была в черном платье, с ниткой черного жемчуга на лебединой мраморной шее. Черное полотнище покрывало ее походную постель.

Князь подошел к руке, и она, приняв князя стоя, села теперь, указав глазами на стул. Князь сел, но тотчас вскочил, нервно разводя руками.

– Что это?! Что это?! Если об этом узнают солдаты?!

– Царь умер, царица в трауре. Что же вас удивляет?

Лицо у него разгладилось от морщин.

– Вы правы, государыня, царь умер. Его прахом пальнули в белый свет. И, может быть, частицы этого праха в этой палатке среди пылинок.