Владислав Бахревский - Смута

– Икона сия прославилась чудесами во граде Созополе. Великий подвижник святой Феодор Сипеот в шестисотом году по дороге из Царьграда остановился в Созополе, чтобы поклониться чудотворному образу.

В палате сделался шум, и государь обратился к монаху:

– Подойди к нашему трону, отсюда всем будет слышно.

Инок, робея, прошел на указанное место и, перекрестясь, продолжил:

– Преподобный Феодор, придя в храм Пресвятой Богородицы, открыл свои руки наподобие креста и очи свои возвел на образ Благодатной. В тот же миг из руки Пренепорочной Девы исторгся елей и оросил очи угодника. О чуде поведал ученик Феодора Елевсий, удостоенный быть свидетелем чуда мироточения от Писидийской иконы Божией Матери.

– Грешен, – сказал государь, – ничего не знаю о жизни преподобного Феодора Сипеота. Поведайте нам, духовно незрячим, о святых, о лучших временах.

– Эко, государь! – возразил инок, что был уже совсем бел от старости. – Не в те ли самые годы, когда жил Феодор, случилось в Галатии ужасное происшествие. Во время крестного хода все деревянные кресты заколебались и разбились в щепу!

– Господи! – удивился царь. – Вот уж воистину немилосердное знамение.

– Ужас, государь! Ужас! Патриарх Фома призвал тогда святого Феодора и просил истолковать чудо. И Феодор, погоревав, предсказал: быть иконоборческой ереси. Был он в те годы стар, но Господь Бог возлюбил преподобного с младенческих лет. Десятилетним отроком Феодор заболел неизлечимой смертельной болезнью. Его принесли в храм Иоанна Крестителя и положили перед алтарем. И скатились на болящего только две капли росы с лика Спасителя, написанного на сводах храма. И отрок исцелился.

– Патриарх Евтихий, – сказал инок помоложе, – живя в изгнании в городе Амасии, избавил благочестивого мужа Андрогина от несчастья. Его жена рожала мертвых младенцев. Святитель помазал мужа и жену миром, истекающим от Писидийской иконы, и сказал краткую свою молитву: «Во имя Господа нашего Иисуса Христа». И попросил назвать новорожденного Петром. И жив будет. «А если родится девочка?» – спросили Евтихия. А святитель свое: «Нет, пусть назовут Петром, и жив будет». И родился мальчик Петр, а потом и другой мальчик, Иоанн.

– Ах, и нам бы с Марьей Петровной Петра да Ивана! Отнесите икону, святые люди, в царицыну палату, расскажите государыне, чего нам рассказывали. Верю, не оставит нас Матерь Божия. Слуги оставляют – то огорчения, да не беда, беда, коли Господь Бог оставит. У меня давеча повернулся язык, и сказал я, что Господь оставил нас, и вот уж тоска и маета в душе: нелепое слово сказал. Прости меня, Спаситель, прости, Царица Небесная. Во имя Господа нашего Иисуса Христа будем бодры, и да не оставит нас надежда на лучшее.

Иноки с иконой за порог, а на порог новый гонец. И опять с вестью невеселой.

– Великий государь, не прогневайся! К проклятому Вору в Тушино убежал князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский.

Все снова воззрились на Шуйского, но тот поднял глаза на икону Спаса и сказал без тени испуга и сомнения:

– Как ржа на болоте поедает белый снег, так поедает Россию измена, но всю не съест. Мы с государыней Марьей Петровной не горюем об изменниках. Измена к измене, честь к чести. Я Катыреву одну измену отпустил и еще отпущу, ибо он ничтожен.

Думный дворянин Матвей Плещеев вернулся из Кремля суетливый, непоседливый, будто ему в Думе зад ошпарило. Присядет и опять скок-скок: то к шубам кинется, то к панцирям.

– Грозцы грозят, а жильцы живут, – твердил Матвей, отпирая впопыхах, дрожащими от нетерпения руками ларец с казной. Как распорядиться богатством? Закопать в горшке? С собой взять?

Выбрал золото, завернул в носовой платок. Пометался, ища, куда схоронить, и сунул в холодный сапог.

– Грозцы грозят, а жильцы живут! – сказал он жене, строгим окриком позвав ее в свою комнату.

Жена прибежала дрожащая, страшно было жить. В Москве царь московский, в тушинских шатрах – шатровый царь. У шатрового шатры, но вся небось Россия, у московского каменные палаты, да и нет ничего, кроме палат.

– Приглядывают за соседом али уж позабыли? – спросил Матвей.

– Смотрят, государь мой!

– А ночью-то смотрят?

– Смотрят, государь мой!

– И ничего?

– Ничего. Тихо у них.

– В дом посылали за всякой мелочью?

– Посылали, государь мой! Сама посылала Василисе Федоровне стерлядок свежих.

– И ничего?

– Ничего, государь мой! Василиса Федоровна отдарила морошкой да солеными груздочками из их лесов.

– Коли грузди солят, стало быть, зиму в Москве собираются зимовать, – решил Плещеев и наконец одарил, удостоил супругу взглядом. – Что скажешь, Дуклида Васильевна?

– А про что сказать, государь мой?

– Про что, про что! Умные люди давно в Тушине.

– На зиму в чисто поле?! – ужаснулась Дуклида Васильевна.

– В поле, да к истинному царю под бок.

– Какой же он истинный… Масальский прибежал от него – Вор, говорит.

– Истиный тот, с кем крепче. – Помрачнел. – Федор Кириллович Плещеев, сродственник, воеводой во Пскове сел. Шуйский пока никого не трогает, но ведь и в нем есть сердце. Рассердится – всем Плещеевым беда.

Дуклида Васильевна вдруг усмехнулась:

– Чего бояться собаки, государь мой, коли хозяин на привязи?

Матвей воззрился на жену, соображая: прикрикнуть на больно смелую или смолчать?

– Ты вот что, – сказал он, совсем вдруг оттаяв, – вели баню затопить и пошли ко мне Настырю. Это он за домом Ивана Федоровича поглядывает?

– Кто же еще?! Ночью он. А днем я Феклу милостыню просить поставила, под дубом, напротив ворот троекуровских. А со двора Парамон с братьями смотрит.

– А Ногтевы? – спохватился Матвей о других соседях. – И Ногтевы живут, как жили.

– Это и мы живем, как жили. Зови Настырю.

Настыря ростом был в два сапога да еще лапоть сверху.

– Чего высмотрел? – спросил Матвей глядельщика.

– Все видел! – выступая чеботом вперед и наклоняясь всем телом, сообщил Настыря. На его хитрой, заросшей рыжей шерстью роже изобразился таинственный ужас.

– Коли видел – говори. Кого видел?

– Саму их светлость Ивана Федоровича.

– И что же?

– В лиственницы ходит.

– В какие лиственницы?

– У них во дворе молодые лиственницы посажены, кругами. Пушистые. Мне по шапку.

– Что же Иван Федорович прячет под лиственницами?

– Добрецо свое.

– Я и спрашиваю, что зарывает. Сундуки?

– Ничего не зарывает. Он… как сказать… – Настыря подергал себя за порты. – Присядет, и готово. Иголки у лиственниц мягенькие, а смолка, видать, дух перешибает.

– Ну и дурак же ты, Настыря! Уж такой дурак, как в сказке!

– Мы люди маленькие, господин. Велено глядеть, глядим. Я и в лопухах сидел, и на липе, что у конюшен.

– Ладно, ступай, – отпустил Плещеев Настырю, не показывая своей досады.