Владислав Бахревский - Смута

– Ваше величество, посмотрите, в сколь ветхой одежонке спит около вас ваша царственная супруга. Я на всех приемах только в одном платье. У меня нет другого. Все мои драгоценности – браслет с изумрудами, подарок мудрого иудея. Где ваши глаза, ваше величество? Где ваша любовь? Где, наконец, забота о престиже?

Вор закинул руки за голову, глядел в потолок.

– Мы с тобой, милая, – шатровые цари. Нет у меня ничего! Ничего нет, кроме царского титула.

– Не вы ли раздавали сегодня серебро?

– Не жадничай, царица! Чтобы получить все, сегодня нужно отдавать последнее.

– Я не желаю выглядеть нищенкой!

Он посмотрел на ее сияющее белизной тело.

– Ты сама – алмаз! Ты сама – высшая драгоценность.

Лаская, снова воспламенился, но опять обнаружил под собой неподвижную колоду.

– Ах ты, драная кошка! Тебе за ласки платить надобно? Брысь! – И он пхнул ногой в белые телеса, сначала легонько, от обиды, а потом сильно, в злобном исступленном гневе – так и выбросил из постели. – Мною пренебрегать?! Эй, кто там?! Кто услужит вашему государю?

Голый выбежал за полог, притащил дежурную фрейлину и тотчас изнасиловал, на глазах жены и прибежавшей на шум Казановской.

Тяжкий день миновал, и наутро Вор был тих, кроток, но вины за собой не признал.

– Сама неумна, – сказал он отвернувшейся Марине Юрьевне. – У меня и вправду всей казны – две тысячи золотом. Но я и это отдам! Твоему отцу. Я послал за ним. Если же ты жаждешь драгоценностей, прими, – положил перед супругой свой перстень в виде рубиновой звезды на алмазном поле.

Суд над Наливайкой творил во Владимире воевода Мирон Вельяминов-Зернов. За атамана вступился Сапега, но получил от государя гневный выговор. Шатровый повелитель писал: «Наливайко… побил до смерти своими руками дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека… Мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А ты б таких воров впредь сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтоб такие воры нашей отчизны не опустошали и христианской истинной православной крови не проливали».

Сапега смолчал. Тушинский царь, с прибытием в стан митрополита Филарета, на глазах превращался в истинного царя. Один за другим Вору присягнули двадцать два больших города: Астрахань, Ярославль, Вологда, Владимир, Кострома, Галич, Углич, Псков, Тверь, Суздаль, Калуга, Александров, Шуя – родовое гнездо Шуйских, Переславль-Залесский, Белозерск… В Белозерске был освобожден и возник из небытия князь Шаховской, сподвижник Лжедмитрия I. За Шуйского пока еще стояли Нижний Новгород, Смоленск, Саратов, Казань, Коломна, Переславль-Рязанский. И, стало быть, Русская земля все еще оставалась русской.

Нужен был человек. То ли пастырь с крестом, то ли пастух с кнутом, то ли блаженный, готовый стену кирпичную пальцами ломать, пока пальцы отпадут или же кирпичи вывалятся. Боярин ли, крестьянин, монах, а может, женщина? Нужен был человек. Спаситель уже стоял в тени дерев, ждал, когда хоть один русский очнется от наваждения.

Сон русской Смуты не знает в безобразии предела, как нет предела чистоты и покоя в помыслах и в жизни пробужденных.

– Слышь, Лавр! – прибежал к другу дьякону псаломщик Аника. Придумал заявиться после обеда, когда добрые люди, покушав сколь мочи есть, почивают.

– Рррры-ы-ы! – трубил спящий Лавр не хуже архангела Гавриила. – Трру-у-у-у!

– Проснись, Лавр! – дергал за плечо великана комарик Аника.

Лавр открыл глаза.

– Кто ты есть?

– Аника! – изумился Аника.

– Кто ты есть, чтобы нарушить мой сон? Золотой, послеобеденный, ибо сон ночью всего лишь из серебра.

– Да ну тебя, Лавр! – осерчал Аника. – Слышь, чего говорят – в Тушине Филарет!

– Филарет? – переспросил Лавр и спустил ноги с лавки. – Филарет… Ростовский, что ли?

– Ростовский, Лавр! Сам Федор Никитич.

– И что же ты от меня желаешь? – Дьякон, зевая, прикрыл левый глаз и выкатил на Анику правый, золотистый, как луковица.

– Да я ничего… – Псаломщик поскреб пол ногой. – А может, того?

– Чего?

– Махнем! К Филарету!

– В измену?

– Коли Федор Никитич у Дмитрия Иоанновича, то где она тогда, измена? Может, здесь она, за крепкими стенами?

– Не болтай, – сказал Лавр и снова лег, потянулся. – Сон мне был. Положил я быку десницу на левый рог и стою. Бык боками расперся, ноги раскорячил. Шириной с Василия Блаженного, но послушен. – Смерил Анику презрительным взглядом. – А тут ты пищишь…

– Быков видеть хорошо. Бык – сила.

Лавр снова сел, окинул взглядом комнату.

– А чего мы тут, никому не нужные, всеми забытые?.. А пойдем, Аника, туда, где людям радуются. Нехорошо – вернемся. Дело это нынче простое.

Вышли друзья из города, пристав к небольшому отряду боярского сына Гришки Валуева. Тот шел набирать казаков для укрепления московского осадного войска. Дни стояли покойные, войны никакой. Словно и поляки позабыли, зачем они здесь, и московским воеводам до польского войска вроде бы тоже никакого дела не было.

В Тайнинском Лавр и Аника спрятались в сенном сарае. Валуев ушел своей дорогой, а они – двинулись в Тушино.

Их догнал обоз в полсотни телег. Возы были гружены тяжело, возницы пьяны.

– Эй, батюшки! – обрадовался передний Лавру и Анике. – Вы в Тушино, к Дмитрию Иоанновичу?

– К нему, к истинному государю.

– Из попов?

– Из духовенства.

– Беру к себе. Оччченнь вы мне впору!

– Как так впору?

Пьяный засмеялся, соскочил с подводы.

– Вы знаете, кто я?

– Нет, господин, не ведаем, – ответил Лавр.

– Я подскарбий нашего хорунжего.

– А что это – подскарбий?

– Это? – Пьяный призадумался, покрутил пятерней в воздухе. – Чин! Видите подводы? Все это добро нашей хоругви. Если вы с нами, то и вы в доле.

– Мы с вами! – быстро сообразил Аника.

Пройдя ворота земляного вала, обоз двинулся по дороге между шатрами к избам.

– Наши тоже за избами поехали. Это дело второго подскарбия.

– За избами? – изумился Аника.

– За избами. Приходим в село, какая изба приглянется – наша. Разваливаем, грузим, везем… У нас зимой тепло будет. А землянки – под погреба. Погреба у нас набиты по самые двери, аж земля вспухает. Вина – да хоть ныряй в него. Хлеба – на три года. Сала, грибов, птицы – все бочками. Сорок бочек одних гусей. Вот только баба у нас одна. Не на хоругвь, на избу. Одна, но нас семерых ей мало! Хоть язык отрежьте – не вру.

Подскарбия звали Корнюхой, был он донской казак. В хорунжих ходил Сенька Милохов. Этот был из Калуги, из детей боярских, а теперь тоже в казаках. Хоругвь была частью отряда поляка Андрея Млоцкого, рыцаря воли и ничего, кроме воли, не желавшего ни себе, ни всей тупорожей России.

– Он нас тупорожими зовет! – веселился Корнюха. – А нам что? Она хоть тупая, рожа-то, да наша. У него у самого морда как у борзой. Мы его так и кличем промеж себя: Борзопес.