Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века

И в знак совершенного примирения он протянул Михайлову правую руку.

– Гаарден! – сказал русский плотник, пожав руку голландца. – Намерение твое честно, благородно! Но позволь мне напомнить тебе, что другое примирение гораздо важнее нашего. Господу, во имя которого ты хочешь причаститься Святых Тайн, ты должен принесть другую жертву твоего упорства.

Гаарден насупил брови.

– Гаарден! – продолжал Михайлов. – Неужели я должен напоминать тебе о твоем старшем сыне?

– Товарищ! – печально возразил старый голландец. – Не нарушай моего душевного спокойствия воспоминанием о сыне, от которого я отрекся! Подумал ли он обо мне, когда я лежал на смертном одре?

– Конечно! – с живостью вскричал Михайлов. – Бедный молодой человек не отходил от твоей постели до самой той минуты, когда ты, упорно покачав головой, отвечал, что не хочешь видеть его.

– Товарищ, – возразил больной, – я прошу у тебя прощения, потому что виноват пред тобою; между тем как Вильгельм предо мною.

– Но он готов просить прощения.

– Этого мало! Он должен повиноваться, – упрямо отвечал старик.

– Послушай, – сказал Михайлов. – Ты имеешь полное право требовать беспрекословного повиновения от своего сына, но ты не должен употреблять во зло этого права. Зачем ты требуешь, чтобы он вступил в звание, к которому он не чувствует ни малейшей склонности? Ты жертвуешь счастием своего детища упрямству. Твой сын добрый, умный юноша, он ведет себя прекрасно. Хозяин, у которого он служил, чрезвычайно доволен им.

– Я плотник, – возразил упрямый голландец, – и доволен своим ремеслом, следовательно, и сын мой может довольствоваться им. Морская служба сопряжена с великими опасностями.

– В каждом состоянии есть хорошая и худая сторона, – возразил Михайлов. – Доказательством тому служат твои раны, твоя опасная болезнь. Поверь мне, Гаарден, Господь Бог указывает каждому дорогу, по которой он должен идти, и цель, до которой он может достигнуть, означена уже при самом рождении его. Послушай, Гаарден, я не хочу хвалиться, но ты некоторым образом обязан мне своим выздоровлением. Коли ты хочешь вознаградить меня, то помирись с Вильгельмом!

Марта и дети присоединили свои просьбы к просьбам Михайлова, но старый голландец оставался неколебим.

– Послушайте, – сказал он наконец, – не просите более. Я не сердит более на Вильгельма, но не могу еще видеть его. Может быть, со временем...

– Эх, Гаарден! – печально сказал Михайлов. – Твое раскаяние и примирение не искренни. Вряд ли оно будет угодно Господу!

ГЛАВА XIII

ОБВИНЕНИЕ ПО ПУНКТАМ

Несколько дней спустя Михайлов ездил в Амстердам, пробыл там два дня и вернулся домой около полудня.

Подходя к своему дому, он с удивлением увидел тощего, худощавого человека в огромном парике и в черном платье, стоявшего перед дверью. В то же время заметил он на двери шнурок, прикрепленный двумя огромными печатями. Не обращая особенного внимания на это обстоятельство, Михайлов вынул из кардана ключ и пошел прямо к двери, но человек в черном платье преградил ему дорогу.

– Стой! – закричал он с важностью. – Кто ты?

Михайлов осмотрел молодого человека с ног до головы, улыбнулся и отвечал:

– Что ты горячишься, словно петух!

– Дерзкий! – вскричал человек, надувшись. – Знаешь ли ты, с кем говоришь?

– Не знаю, да и знать не хочу.

– Так я же тебе скажу...

– Незачем! Я вижу, что ты со своим париком похож на чернильницу, заткнутую пробкой, – отвечал Михайлов, засмеявшись.

Эта шутка взбесила важного человека.

– Как ты смеешь грубить писарю высокопочтенного господина синдика?!

– А мне какое дело до тебя? – возразил Михайлов. – Я хочу идти к себе, а ты преграждаешь мне дорогу.

– А! Так ты русский плотник... Дело, дело!

– Пусти же меня!

– Назад! Разве ты не видишь, что на дверях твоих наложена печать нашей высокой и могущественной республики, до которой ни один смертный не дерзнет прикасаться! Назад! Или рука правосудия отяготеет над тобою!

Последние слова писарь произнес напыщенным голосом.

– А! Ты мне надоел! – нетерпеливо возразил Михайлов, отодвинув в сторону писаря, и сорвал запечатанный шнурок.

– О ужас! О преступление! О святотатство! – завопил писарь и, опасаясь гнева человека, дерзнувшего наложить руку на печать высокопочтенной республики, подобрал полы своего черного камзола и пустился бежать со всех ног.

Михайлов же пошел к себе и, забыв о приключившемся, преспокойно сел к столу и принялся писать.

Полчаса спустя дверь растворилась, и на пороге явился сам высокопочтенный синдик с раскрасневшимся от гнева лицом. Синдик был также одет в черном; на голове у него был напудренный парик, под мышкой маленькая треугольная шляпа, а в руке огромная трость с костяным набалдашником.

– Где он, где дерзкий! – вскричал он, с важностью войдя в комнату.

В толпе, следовавшей за ним, показалось и полное, круглое лицо корабельного мастера Блундвика.

– Кого тебе надо? – спросил Михайлов, не вставая.

Один голос его заставил синдика отступить, но, оправившись, он спросил:

– Как ты осмелился сорвать печать высокой и могущественной голландской республики?

– А как ты осмелился запачкать мою дверь сургучом и запрещать мне войти в мою квартиру! Как ты осмелился войти сюда без позволения?

С этими словами Михайлов встал.

Синдик одним прыжком выскочил на улицу.

– Этот москвитянин, – сказал он окружавшим, – настоящий дикарь. Слышали ли вы, как он мне, высокопочтенному синдику, сказал «ты»! Какая дерзость!

– Минхер, – отвечал Блундвик, – он и мне никогда иначе не говорит как «ты»; я даже думаю, что он и господам властительным сенаторам скажет «ты», если...

– Да! – прибавил подмастерье Видеманн. – С ним шутить нечего. Коли он кого ударит, так тот не скоро опомнится.

В это время Михайлов показался у двери, оставшейся отворенною, и захлопнул ее. Одно его появление так перепугало синдика, что он закричал:

– Защитите меня! Защитите вашего синдика!

– Странное дело, – заметил один из плотников. – Михайлов обыкновенно добр и кроток, как ягненок, но не любит, чтобы с ним обходились грубо. О, тогда беда!

– Гм, гм! – произнес синдик. – Порядка и благочиния ради надобно будет немножко смириться перед этим дикарем. Господа, – продолжал он, обращаясь к присутствующим, – не отставайте!

Осторожно, боязливо подошел синдик к двери и, тихо постучавшись, произнес вежливым голосом:

– Минхер! Почтеннейший минхер Михайлов! Я пришел к вашей милости по делу.

– Что тебе надо? – послышался внутри голос русского плотника.

– Извольте видеть, минхер, вы хоть и русский, но, вероятно, вашей милости небезызвестно, что всякий человек подлежит закону, а закон в руках начальства. Не знаю, есть ли в вашей стороне законы, но поелику вы изволите проживать у нас, то подлежите нашим законам, в силу которых и прошу вас выслушать меня.