Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы

– Вы знаете, что оно достаточно сильно, – сказала она с досадой. – Я ждала, пока Лидинька окончит институт, но теперь она его окончила, и мы обе готовы учиться дальше. Но что может для нас сделать ваш Костя?

– Многого не может, но в университете его уважают. Для первого раза вы могли бы довольствоваться ролью вольных слушательниц.

Я повернул лодку и уверенно повел ее на середину реки, ориентируясь на одинокую иву на том берегу.

– А почему вы так заботитесь о моем будущем? – спросила вдруг Вера.

– Потому, что я вас люблю, – неожиданно вырвалось у меня.

– Что? – оторопела Вера.

– Ничего, – рассердился я. – Вы очень хорошо сами знаете, для чего я постоянно приезжаю в ваше Никифорово, для чего постоянно за вами хожу.

Она посмотрела на меня внимательно и вдруг звонко расхохоталась. Она смеялась до слез, откинувшись на корму.

– Если вы будете так сильно смеяться, – хмуро заметил я, – вы можете свалиться за борт, а при том, что вы, насколько мне известно, плаваете не лучше утюга…

– А вы меня не смешите, – сказала она, вытирая платочком слезы.

– А я и не собираюсь вас смешить, – пробурчал я.

– Алеша, – она весело посмотрела на меня. – Как понять ваши слова? Значит ли это, что вы делаете мне предложение?

– Да, значит, – сказал я все так же хмуро, сердясь на самого себя за этот дурацкий тон.

Она опустила в воду правую руку и стала водить ею взад и вперед. Потом посмотрела на меня из-под соломенной шляпы и серьезно спросила:

– А почему вы делаете мне предложение таким странным тоном, как будто объясняетесь не в любви, а во вражде?

– По глупости, – сказал я, смутившись. – И потому, что боюсь отказа.

– А-а.

Она замолчала и не проронила больше ни слова, пока мы не доплыли до противоположного берега. Здесь, на перевозе, я вернул лодку хозяину, хмурого вида мужику, и дал ему рубль серебром. От перевоза до Никифорова было версты полторы, и мы пошли тропинкой, петляющей по редкому сосновому лесу. Было жарко, я снял сюртук и перекинул его через руку. Мы вышли на поляну, усыпанную ромашками.

– Устала, – сказала Вера и присела на сваленную сосну.

Я сел рядом. Она нагнулась, сорвала ромашку и стала молча отрывать лепестки, лукаво и многозначительно поглядывая на меня.

Я подвинулся к ней и положил руку на ее худенькое плечо.

– Алеша, – сказала она, поежившись. – А как же насчет женской эмансипации, образования и всего прочего?

– А разве нельзя учиться, будучи замужем?

– Может быть, можно, но… – Она смутилась и покраснела.

– Но?

– Алеша, – она говорила с трудом. – Мы ведь взрослые люди, мы знаем…

– …что от этого бывают дети?

– Да, – сказала она, краснея еще больше.

– Глупая, – сказал я, притягивая ее к себе и покрывая поцелуями теперь уже совсем родное лицо. – Ты совсем еще глупая.

В светлый осенний день 1870 года лысый попик отец Никодим обвенчал нас в никифоровской церквушке.

Родители мои и невесты хотели устроить веселую свадьбу, но мы объявили, что шумные торжества не соответствуют нашим желаниям. Поэтому была только ближайшая родня с обеих сторон, которой, однако, тоже набралось порядочно. Отец мой приехал в сюртуке, сшитом еще, если не ошибаюсь, до моего рождения и с тех пор почти не носимом. Сюртук был слегка побит молью, но выглядел еще довольно прилично. Приехав на свадьбу, отец сказал, что, если бы не такое событие, пожалуй, он сына еще бы несколько лет не увидел. Что касается матушки, то она была просто рада и ни в чем меня не упрекала.

Несмотря на всю скромность торжества, выпито и съедено было довольно много. Тосты произносились один за другим. Не обошлось и без курьеза. После того как было выпито и за молодых, и за старых, и за будущих детей, встала Лида.

– Я хочу сказать тост. – Глаза ее сверкали. – Вера, – сказала она взволнованно. – Пусть мне все простят. Простите, Алексей Викторович, но я хочу произнести этот тост за мою старшую сестру. Вера, я пью за тебя, я надеюсь, что замужество не превратит тебя в замужнюю женщину, в том смысле, в котором мы привыкли это видеть, в рабыню своего повелителя…

– Это, кажется, камень в мой огород, – улыбаясь, сказала Екатерина Христофоровна. – Да, я всегда была младшей в доме своего мужа и нисколько этого не стыжусь и не считаю себя в чем-нибудь ущемленной.

– Маменька, – посмотрела на нее с упреком Лида. – Вы же знаете, как я к вам отношусь, как мы все, ваши дети, к вам относимся. Но вы жили в другое время…

– Да, я жила в другое время, но женщина во все времена была, есть и будет создана для того, чтобы помогать мужчине, которому всегда труднее…

– Катя, – Петр Христофорович положил руку на плечо сестры. – Не мешай дочери, она дело говорит.

– Нет, – обиделась Лида, – я не хочу больше ничего говорить. – В глазах ее показались слезы, она поставила рюмку и села.

– Нет, ты уж договори, – мягко попросил Петр Христофорович.

– Просим! Просим! – закричал Мечеслав Фелицианович и захлопал в ладоши.

– Просим! – поддержала его Елизавета Христофоровна и тоже захлопала.

Лида снова поднялась.

– Я хотела сказать… я хотела сказать, – волнуясь и еле превозмогая желание заплакать, проговорила она, – я надеюсь, что после замужества ты не погрязнешь в ежедневной суете, которая называется семейной жизнью, и сохранишь в себе личность. Я очень уважаю Алексея Викторовича, но я не хотела бы, чтоб ты стала только его тенью, а чтоб ты была ему другом, и другом, равным во всех отношениях.

– Браво! – крикнула Елизавета Христофоровна и снова захлопала в ладоши.

– Молодец, племянница, – поддержал и Петр Христофорович.

– Коля, – повернулся он к Николаю Александровичу, – дочь-то твоя дело говорит.

– Слишком востры все на язык, – хмуро заметил Николай Александрович.

– Новое поколение, Коля, – глубокомысленно заметил Петр Христофорович. – Как сказал поэт, «племя младое, незнакомое». А вы что скажете, Алексей Викторович? – обратился он ко мне.

– А я скажу то, что Лида права, – сказал я и, наполнив рюмку, встал.

– Браво! – опять захлопала в ладоши Елизавета Христофоровна.

– Так что, Екатерина Христофоровна, – повернулся я к матери своей молодой жены, – это камень не в ваш огород, а прямым попаданием в мой. Но я с Лидой полностью солидарен. И я вовсе не хочу, чтоб Вера была моей тенью или моей рабыней, я хочу, чтоб она была моим преданным и вполне равноценным другом.

– Бардзо добже! – закричал Мечеслав Фелицианович. – Горько!

– Горько! Горько! – закричали со всех концов стола.

Свадьба была как свадьба. Пили, кричали, спорили о политике. Мечеслав Фелицианович, захмелев раньше других, бил себя кулаком в грудь, плакал и жаловался на злых людей, которые сделали ему много вреда.