Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы

Во втором письме Вера писала, что познакомилась с Лесгафтом, который оказался очень приятным и приветливым человеком. Он сразу же и без всяких условий разрешил им посещать его лекции вольными слушателями и наравне со студентами работать в анатомическом театре. Письмо было опять деловое, без всякой лирики. Я ответил, что очень рад, что им удалось так хорошо устроиться в университете, что в конце концов важна не бумага, которую дают после обучения, а знания, что впоследствии, вероятно, университетское начальство, увидев, что у них не женский каприз, а серьезное стремление к знаниям, разрешит им перейти на положение настоящих студентов, что первые шаги на любом поприще всегда бывают трудными и находят сопротивление в среде людей, которые боятся всего нового.

Изложив эти прописные истины, я написал, что очень по ней скучаю и мне кажется, что она за своими занятиями совсем забыла своего «провинциального родственника» и что в следующих ее письмах я хотел бы получить опровержение своим догадкам. На это письмо Вера ответила мне, что любит меня по-прежнему, но скучать некогда, очень много времени отнимают занятия. И что вообще считает излишние объяснения в любви вовсе ненужными, ибо настоящая любовь в словах не нуждается; что же касается занятий, то все идет пока хорошо, но против Лесгафта затевается какая-то интрига. Старые профессора считают, что он слишком либерален со студентами и держит себя с ними безо всякого превосходства, на равной ноге, а это, по их мнению, недопустимо с точки зрения педагогической.

В ответном письме я написал, что наша жизнь на том и построена, что всякая бездарность как огня боится таланта и, как только заметит проявления его в любой области, сразу же, не дожидаясь губительных для себя последствий, начинает принимать меры; тут нельзя объяснить все одной завистью, а скорее могучим инстинктом самосохранения бездарности. Что же касается любви, то она, конечно, проявляется не в словах, но, когда люди находятся далеко друг от друга, слова являются единственным способом подтверждения, что чувство не прошло и осталось прежним.

Мужичок попался тупой, но разумный по-своему. Он стоял перед моим столом, переступая с ноги на ногу, мял свой облезлый треух и смотрел на меня с досадой, как на дитя несмышленое, не понимающее самых простых вещей.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Ты срубил в чужом лесу три сосны.

– Две.

– Допустим, две. Но ты знал, что лес не твой и сосны не твои?

– Знал, барин.

– Зачем же ты их рубил?

– Нужны были. Крыша текет. Балки менять надо.

– Что нужны были, я понимаю. Мне, может, нужна вот эта твоя шапка. Что ж я, теперь ее должен украсть у тебя?

Он молчит, смотрит на меня исподлобья.

– Ну, ладно, – говорю я. – Предположим, что у тебя вообще нет никакой совести и ты можешь у товарища стянуть последнюю рубаху. Но меня интересует: ты думал, когда сосны рубил, что тебя могут поймать?

– Думал, барин, – кивает он.

– И что же ты думал?

– Думал, барин, авось не пымают.

– Так вот же поймали. А теперь что ж? В острог тебя придется посадить.

– Да уж не без этого, – соглашается он.

– И что же, тебе хочется садиться в острог?

– Нет, барин. Ужас как не хочется.

– Для чего же ты рубил эти сосны?

Он опять посмотрел на меня как на несмышленыша и вздохнул.

– Так нужны ж были.

Приотворилась дверь, просунулась голова в пуховом платке.

– Можно?

Я посмотрел и глазам своим не поверил:

– Вера!

Мужичонка стоял, переводя взгляд с меня на Веру и с нее на меня.

– Сядь на лавку, посиди, я сейчас, – сказал я ему и вышел за дверь.

Здесь мы обнялись и расцеловались.

– Господи, Вера! – сказал я. – Неужели это ты?

– Я.

За три месяца, которые мы не виделись, она стала взрослее и строже.

– Я уж думал, что ты вообще забыла, что существует где-то некий следователь Филиппов, состоящий с тобой в родственных отношениях.

– Нет, я не забыла, – она улыбнулась спокойной улыбкой. – Я об этом следователе всегда помнила. Но тебя там ждут, – вдруг спохватилась она.

– Ничего, – сказал я, – подождет.

Улыбка сползла с ее губ и тут же вернулась на место. Я смутился.

– Нет, понимаешь, я как раз хотел оставить его одного, чтобы подумал. Упрямый мужик попался, дальше некуда. И тупость невероятная.

– Разве он виноват в своей тупости?

Говорить на эту тему мне не хотелось.

– Ладно, радость моя, – сказал я, – мы с тобой об этом потом. Что у тебя?

– Видишь, вернулась.

– С Лидой?

– С Лидой.

– А что случилось?

– Что случилось? Ничего особенного, Алеша. Ты был прав. Ни один талантливый человек на своем месте удержаться не может. Лесгафта из университета выжили, студенты протестуют, другие профессора подают в отставку, и нам с Лидинькой там тоже делать нечего.

Я огорчился:

– Как же быть дальше?

– Мы с Лидинькой решили внять твоему совету и ехать в Цюрих. Поедешь с нами?

– Вопрос серьезный, – сказал я. – Так сразу его не решишь. Все-таки, понимаешь, у меня есть профессия, должность. Лишиться всего сразу.

– Алеша, – сказала она горячо. – Подумай, что у тебя за профессия. Наказывать этого мужика? За что? Что он такого сделал?

– Он рубил чужой лес.

– Но ведь это же все от невежества и от нищеты. Может быть, он даже не понимает, что этого нельзя было делать. Подумай о том, какую роль ты выполняешь. Ты на своей должности защищаешь сильных и казнишь слабых. Ведь если бы у этого мужика были деньги, разве он стал бы трогать чужое? Я тебя очень прошу, оставь ты это свое дело. Поедем в Цюрих, выучимся на врачей, построим больницу для бедных.

– А ты, я вижу, сильно переменилась за то время, которое мы не виделись, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Нет, Алеша. Во мне кое-что было и раньше. До остального потом додумалась. Ну, поедем?

– Прямо сейчас?

– Чем раньше, тем лучше.

– Ну ладно. Ты меня подожди здесь, я закончу допрос.

– Алеша! – остановила меня Вера. – У меня к тебе есть просьба. Дай слово, что исполнишь.

– Я должен сначала выслушать, о чем речь.

– Нет, ты дай мне слово. Даешь?

– Ну ладно, – сказал я. – Даю слово, потому что нет ничего такого, чего бы я не исполнил ради тебя.

– Алеша, – сказала она почти страстно, – я тебя очень прошу, отпусти этого человека. Ты ведь знаешь, это не он воровал, это нужда его воровала.

– Но он нарушил закон.

– Алеша, ты знаешь не хуже меня, что законы создаются людьми. Плохими людьми создаются плохие законы.

– Но лучше исполнять плохие законы, чем никакие.

– Алеша! – Она смотрела на меня глазами, полными слез.

– Ах, – махнул я рукой. – Ты меня толкаешь на должностное преступление.

Я открыл дверь в кабинет и застыл на пороге. Мужичонка, не видя меня, стоял перед пустым столом и, медленно жестикулируя, доказывал ему свою правоту.