Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы

Некто Батышков, крестьянин Олонецкой губернии, вот уже несколько месяцев служил в Зимнем дворце столяром. Он был искусный мастер, и ему поручали самые сложные работы, даже в царской столовой. Столяр работал добросовестно и с удивлением наблюдал окружавшую его жизнь. Пока император пребывал в Ливадии, в столичном дворце царил неслыханный, невообразимый для такого по всем признакам важного места беспорядок. Если через парадные двери могли пройти только самые высокопоставленные лица, да и то лишь после тщательной проверки, то черный ход был открыт для кого угодно, хотя бы шапочно знакомого с любым из слуг. Во дворце процветало воровство: слуги тащили вино, мясо, сыры и другие припасы из царских погребов и прямо здесь устраивали праздники, свадьбы и просто попойки. Воровство здесь было настолько общепринято, что и Батышкову пришлось подворовывать, чтобы не навлечь на себя подозрений, что он не такой, как все. Вскоре он стал здесь совсем своим человеком, к Рождеству ему было выдано сто рублей премии, а жандарм, следивший за рабочими, узнав, что новый столяр холост, делал к нему всяческие подходы, желая выдать свою дочь за хорошего человека. Если бы жандармы потрудились проследить, с кем Батышков встречается вне дворца, они могли бы сделать весьма любопытные наблюдения. Они могли бы выяснить, что скромный столяр встречается с государственным преступником Квятковским, который снабжает его динамитом, веществом, неприменимым в столярном деле. Батышков беспрепятственно проносил динамит в Зимний дворец и, не найдя лучшего места, хранил его под подушкой. Отчего сильно болела голова и тошнило. Но он не щадя себя, настойчиво пополнял свои запасы. После ареста Квятковского Батышков стал встречаться с другим человеком, которого называл Тарасом. Тарас при каждой встрече передавал Батышкову новую порцию динамита. Батышков каждый раз был недоволен, требовал еще.

– Хватит, – однажды сказал Тарас. – Уже почти четыре пуда.

– Мало, – настаивал Батышков. – Нужно еще.

– Нужно, – сказал Тарас, – думать о людях. Там солдаты и казаки, они ни при чем. Лишних жертв нам не надо.

– Надо! – Батышков сердился, и румянец пылал во всю щеку. – Пусть жертв будет как можно больше. Надо так ахнуть, чтобы на всю Россию.

– Хватит, хватит, – успокоил Тарас. – Хватит и на Россию, и на Европу. Когда ждать?

– Не знаю, – помрачнел столяр. – Жандарм сидит неотлучно. Но ничего-о! – В голосе столяра прозвучала угроза. – Все равно устроим. Такого треску наделаем, такого дыму напустим…

После этого разговора встречи их участились. Каждый вечер в один и тот же час они проходили мимо друг друга, и Батышков нервно бросал:

– Не удалось. Невозможно!

Но 5 февраля он появился веселый, быстро сказал:

– Готово! – и показал большой палец.

В тот же момент из окон Зимнего вырвалось пламя и раздался оглушительный треск. Свет во всех окнах погас, и на площади стало темно.

Со всех сторон раздались крики, и люди, видевшие, что произошло, кинулись ко дворцу. Батышков тоже рванулся туда же. Он стоял в толпе и жадно смотрел, как выносят из дворца раненых и убитых. По толпе расползались первые слухи. Говорили о гибели всей царской семьи. Что касается солдат конвойного Финляндского полка, называли разные цифры. Сто… Двести… Пятьсот… Звеня в колокольцы, прикатили пожарные. С трудом разыскав Батышкова в толпе, Тарас, он же Андрей Желябов, взял его за локоть. Столяр инстинктивно рванулся.

– Это я, – шепнул Желябов. – Пошли отсюда, и как можно скорей.

В конспиративной квартире на Большой Подьяческой их встретила маленькая женщина с горящей папироской – Анна Якимова.

– Все в порядке, – ответил Желябов на ее вопросительный взгляд. – Дай чаю и постели, ему надо отдохнуть.

– Ладно, – сказала Якимова и вышла из кухни.

– Нет, – запротестовал Батышков. – За мной сейчас придут! Дайте револьвер! Я ни за что не дамся живым!

– Не бойся, – успокоил Желябов. – Видишь банки в углу? Это динамитные бомбы. На всех хватит, на нас и на них.

Когда Якимова вернулась из кухни с самоваром, столяр уже спал. Во сне он стонал и скрипел зубами. Якимова осторожно поставила самовар на стол, раскурила погасшую папироску и села спиной к столу, задумчиво глядя на спящего Батышкова.

Впрочем, какой там Батышков! Степан Халтурин, вот кто был перед ней!

В тот же вечер, немного позднее, стали известны некоторые подробности. Взрыв произошел в тот самый момент, когда царь со всей семьей и со своим гостем принцем Гессенским входили в столовую. В помещении этажом ниже было убито и искалечено около полусотни конвойных солдат. В столовой попадала посуда, но все, кто там находился, отделались легким испугом. Судьба и на этот раз пощадила монарха. Халтурин был в отчаянии.

Его вызвали на допрос после завтрака. Два жандарма (один спереди, другой сзади) провели арестанта по длинным, зигзагами, коридорам, затем первый из них открыл обитую коричневой кожей дверь и отступил, пропуская его. Арестант переступил порог и зажмурился. За время долгого сидения в тюремной камере он отвык от яркого света. Открыв глаза, он увидел перед собой широкий стол, покрытый зеленым сукном, и огромный портрет государя, изображенного во весь рост в мундире, ослепительно начищенных сапогах и белых перчатках. На фоне этого величественного портрета особенно невзрачно выглядел маленький человек в вицмундире судебного ведомства. Человек выкатился из-под портрета и, став несколько крупнее, с приветливой улыбкой пошел навстречу.

– Очень и очень рад! – от души сказал он. – Позвольте представиться: прокурор Добржинский.

Приветливо протянутая рука прокурора повисла в воздухе.

– Ах, да, простите, – глядя на руки арестанта, пробормотал он. – Я совсем забыл. – И повернулся к конвойным: – Снимите, пожалуйста, это и выйдите.

Должно быть, даже произносить слово «наручники» прокурору было неприятно.

– Черт подери, – сказал он, когда конвойные вышли, – как-то до сих пор у нас не могут без этого. Я понимаю, конечно, у них, – прокурор как бы отделял себя и арестанта от «них», – свои инструкции, но это уж усердие не по разуму.

Он вернулся на свое место под портретом и жестом указал арестанту на стул по другую сторону стола:

– Прошу садиться. Желаете чаю, папирос?

Арестант усмехнулся:

– С жандармами не имею привычки ни пить, ни курить.

Добржинский посмотрел на него и болезненно поморщился:

– Да, я понимаю. Разумеется, я, ввиду моей принадлежности к определенному ведомству, не могу рассчитывать на ваше расположение. Однако не скрою, у меня есть надежда разрушить хотя бы частично эту преграду. Кстати, вы, вероятно, этого не знаете, но могу вам сказать почти с уверенностью, что корпус жандармов будет упразднен в самое ближайшее время.