Владимир Войнович - Деревянное яблоко свободы

Не договорив, Судейкин придвинул к себе стопку чистых листов бумаги и стал что-то быстро писать, часто макая перо в бронзовую чернильницу. О своем посетителе он, казалось, забыл. Щигельский сидел неподвижно, не решаясь напоминать о своем присутствии. Потом он заерзал. Потом кашлянул. Вдруг Судейкин неожиданно бросил на стол перо, отодвинул от себя бумагу, посмотрел на своего посетителя, подмигнул ему и сказал вопросительно:

– Ну-с?

– Что-с? – вздрогнул Щигельский.

– Рассказывайте-с, – обаятельно улыбнулся Судейкин.

– Что-с рассказывать-с-с-с-с? – застряв на этом последнем «с», он сипел, как чайник, и никак не мог остановиться.

– А вы не сысыкайте, – еще обаятельнее улыбнулся Судейкин. – Вы просто расскажите, когда, при каких обстоятельствах вы вступили в так называемую русскую социально-революционную партию, что вас к тому побудило, кто ваши сообщники, под какими фамилиями, кличками и где проживают?

Со светлой улыбкой Судейкин наблюдал за переменами в лице собеседника.

– Милостивый государь! – поднимаясь, медленно багровел начальник дистанции. – Я, милостивый государь… Вы, милостивый госуда-да-да-да… – не договорив, он подогнул колени и во всем своем великолепии рухнул на пол вместе со стулом, за который в последний миг ухватился.

– Черт побери, однако, – пробормотал Судейкин, с любопытством глядя на распростертое тело, – как одно слово может действовать на нервного человека! Эй, кто там есть! – крикнул он в сторону двери.

Просунулся тот же усатый жандарм.

– Поднять и привести в чувство! – приказал Судейкин, кивая на Щигельского.

Жандарм одной рукой поднял стул, другой схватил за ворот господина Щигельского, без особых усилий водрузил на прежнее место, пошлепал ладонью по щекам и отошел.

Щигельский открыл глаза и недоуменно огляделся, как бы не понимая, где он находится. Потом взгляд его остановился на Судейкине, он кое-что вспомнил и виновато улыбнулся:

– Я, кажется, немного того…

– Да, немного вздремнули, – охотно поддержал Судейкин. – Вы уж, господин Щигельский, ежели что, так на нас не серчайте. Полицейская служба предполагает и всяческие полицейские уловки. А что поделаешь? Положение в нашем царстве-государстве, как бы это сказать помягче… сложное. Рыскают повсюду разные лохматые нигилисты, пуляют из револьверов, взрывают мины. Небось кое-что в газетках читали. В меня самого, господин Щигельский, стреляли неоднократно; не знаю, как жив остался. Вот и этот ваш Семен Александров.

– Неужто нигилист? – недоверчиво покосился Щигельский.

– А то кто же? Нигилист чистой воды.

– А на вид такой скромный, тихий.

– Волк в овечьей шкуре. Ведь у некоторых людей, господин Щигельский, есть представление, что нигилисты какие-то особенные люди. А они обыкновенные, вроде нас с вами. Согласитесь, человеком часто движут обстоятельства. И при некоторых обстоятельствах самый благонамеренный индивид может схватиться за револьвер или бомбу. При иных обстоятельствах и вы могли бы стать таким же. Только вы, господин Щигельский, прошу вас, больше в обморок не падайте, это же я говорю только в порядке предположения и в условном наклонении. Да что вы, я сам, если бы судьба повернулась иначе, тоже мог бы стать на эту дорожку. Ведь я вам скажу, каждому хочется как-то проявиться, заявить возможно большему количеству публики: «вот он я». А как заявить? Не у каждого есть талант достичь успеха на военном поприще, либо в литературе, либо на сцене. На государственной службе подняться по служебной лестнице и вовсе трудно. Надо являться в присутствие, делать черную работу да еще лебезить перед начальством. А тут бомбу кинул или из пистолета пальнул – и вот ты весь на виду. И даже как будто и жизнь оправдана. Именно такое честолюбие, господин Щигельский, и движет многими нашими молодыми людьми. А поскольку все люди честолюбивы, то и нигилиста можно подозревать в каждом. Почему, господин Щигельский, я и подумал, уж не заодно ли вы с ними. Тем более и улики, извините, говорят против вас. Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, но сами рассудите: как я должен понимать такой факт, что вы взяли на работу отъявленного революционера?

– Стало быть, вы меня и сейчас подозреваете?

– Что вы, господь с вами! – запротестовал Судейкин. – Я только говорю, что обстоятельства складываются таким образом, что можно на вас подумать… Где вы взяли этого самого Александрова и кто вам его рекомендовал?

– Одна дама.

– Дама? – удивился Судейкин. – Шерше ля фам. И кто же была эта дама?

– Брюнетка.

– Гм… Ценное сведение, – иронически заметил Судейкин. – А еще что вы о ней можете сказать?

– Одета была в бархатное платье, черное с белым воротничком и манжетами, в черной шляпе с пером.

– Так. Прекрасно. Теперь я был бы вполне вам признателен, если бы вы мне еще сообщили фамилию этой дамы, где она живет и чем занимается.

– Где она живет, я не знаю, и чем занимается – тоже. А фамилия ее то ли Войницкая, то ли Новицкая, забыл.

– И напрасно, господин Щигельский, напрасно, – сладко промурлыкал капитан. – Ведь, прямо вам скажу, лучше вам сразу вспомнить, самому. Вспоминать с нашей помощью не все любят.

– Вы, господин офицер, забываетесь! – вспылил Щигельский. – Я двадцать пять лет служу верой и правдой царю и отечеству, имею многие благодарности от вышестоящего начальства, и я не позволю…

– Простите, господин Щигельский, виноват. Но посудите сами, что я могу о вас подумать? Приняли на службу государственного преступника по рекомендации дамы, о которой сказать ничего не можете. Скажите, откуда взялась эта дама, и я вас оставлю в покое.

Щигельский помолчал, поковырял пальцем обивку стула, посмотрел в окно.

– Ко мне ее прислал барон Унгерн-Штернберг, – сказал он неохотно.

– Барон Унгерн-Штернберг? – равнодушно переспросил Судейкин.

– Да, он.

– Почему же вы сразу не сказали?

– А потому, господин офицер, что, ежели вы его притянете к этому делу, ему ничего не будет, а меня он уволит со службы. А я двадцать пять лет верой и правдой…

– Слышал, – оборвал Судейкин. – А по какому случаю барон прислал к вам эту таинственную незнакомку?

– Откуда мне знать? Пришла, принесла от барона записку.

– Она у вас сохранилась?

– Нет.

– Допустим. И что же было в этой записке?

– В этой записке барон просил, если есть вакансия, устроить дворника этой дамы, поскольку жена дворника больна туберкулезом и нуждается в свежем воздухе.

– В свежем воздухе, – усмехнулся Георгий Порфирьевич. – В динамите нуждалась она, господин Щигельский.

Судейкин снова уткнулся в свои бумаги, что-то там писал, поправлял, подчеркивал. Потом поднял голову, удивился:

– Вы все еще здесь?