Леонтий Раковский - Кутузов

По своему солдатскому опыту он знал, что к Москве должны двигаться обозы с вооружением, продовольствием, снаряжением.

— Как станем отбивать их подводы да нарушать подвоз, так Аполиён скорее ножки протянет!

Мужики охотно согласились: что ж, попробуем!

Черепковский отобрал тридцать партизан помоложе, велел им взять с собой на два дня сухарей и толокна.

— А спать-то где и как будете? — поинтересовалась какая-то сердобольная старуха.

— Клади под голову кулак, а бока лягут и так! — шутил Табаков.

— Тебе что? Ты будешь спать в избе, — ответила старуха. Левон оставлял Табакова на всякий случай в деревне командовать стариками.

Партизаны впервые вышли за пределы своей деревни. Они осторожно двигались к большаку. Во всех деревнях, мимо которых они шли, их встречали партизанские дозоры.

— Куда путь держите? — спрашивали их крестьяне.

— Идем к французу в гости, — серьезно отвечал Левон.

— Час добрый!

К ночи Левон Черепковский со своим отрядом дошел до большака, переночевал в лесу, а утром расположил своих партизан на опушке леса, откуда открывалась Смоленская дорога.

Некоторое время на дороге никого не было видно. Затем показался длинный обоз, идущий с запада. На высоких нерусских фурах что-то везли. Фуры сопровождало большое прикрытие — эскадрон улан.

— Это антиллерийские. Везут порох, бомбы да гранаты, — сказал партизанам Левон. — Взорвать бы их, да у нас сила мала…

Когда обоз прошел, Левон перевел партизан в лощину, где через речушку был проложен небольшой мост. Он выставил с двух сторон караульных, чтобы знать, кто поедет по большаку, и взялся с партизанами ломать мостовины.

Партизаны успели взломать доски моста, когда дозорные сообщили, что со стороны Москвы движется небольшой обоз, сопровождаемый несколькими верховыми.

Левон приготовился встретить гостей — он расположил партизан в придорожных кустах.

Подъехав к поврежденному мосту, французский обоз остановился. Возницы, не ожидая нападения, слезли с телег и пошли к мосту — судить-рядить, что делать.

Партизаны по команде Левона ударили по ним из ружей, а потом кинулись врукопашную.

Произошел короткий бой. Из пеших и конных французов не уцелел никто. Партизаны отделались сравнительно благополучно: шесть человек были легко ранены.

Левон Черепковский, гордый и удовлетворенный, возвращался домой с добытым оружием и трофеями.

Все встречные крестьяне хвалили их за удаль и завидовали трофеям.

В этот день деревня напоминала шумный базар. У старостиной избы, окруженные односельчанами, стояли и сидели партизаны. Они рассказывали о своих делах.

— Дяденька Левон, а что этот рыжий кричал: "Русь, пардон!" — спрашивал молодой паренек.

— Это значит: сдаюсь! — объяснил Черепковский.

— А ты должон ему отвечать: "Никс пардон!" Стало быть, нет тебе никакой милости, ворюга! — прибавил Табаков, которому хотелось показать, что и он не лыком шит, а тоже кое-что знает.

— Я как подскочил к тому высокому, он хотел меня срубить сашкой. А я стукнул его прикладом, он и перекувырнулся. Я гляжу: помер аль нет? Хотел колоть штыком, а Петька кричит: "Брось, не коли! Сам околеет!" — рассказывал другой парень.

Табаков даже закашлялся от смеха.

— Такой детина даст, да еще спрашивает: помер ли? После твоей рученьки надо сразу панафиду заказывать!

— Что ж, мы гостей не звали, а постели им постлали, — нравоучительно заметил Черепковский.

— А я, — постарался завладеть разговором третий партизан и сам уже заранее смеялся своему приключению, — вижу, бежит поп, на плечах риза, на ризе хрест. Ну как тут его бить? Я и кричу дяде Левону: "Это ж поп, как в него стрелять?" А дяденька мне отвечает: "Он только прикрывается хрестом, а такой же поп, как мы с тобой!"

— И ты в хрест стрелил? — возмущались бабы.

— Хрест на плечах, а я чуть пониже, в поясницу вдарил!

— И зачем он, сучий сын, в ризу рядился? — не переставали возмущаться бабы.

— Набравши, награбивши в Москве, сами не знают, что и делают. От дожжа заместо плаща надел ризу, конечно! — объяснил Черепковский.

— Ах он, окаянный! — не унимались бабы. — И что ж ты, паря, этого нехристя убил?

— Не встанет! — весело ответил партизан.

Разбирали, оценивали трофеи: оружие, телеги, вещи, которые французы, награбив в Москве, увозили в тыл.

Кусок парчи — он сгодится бабам на кики. Золоченые канделябры громадные, кому они нужны? Пожертвовали в церковь. А вот фарфоровая чашка. Красивая, ободок золотой, бока разрисованы, а в днище для чего-то дыра. Зачем она? В такой чашке ни киселя, ни каши не удержишь!

Но больше всего удивлял французский конь убитого драгуна. Коня придирчиво осматривали старики. Конь не понимал русского языка — ни "дай зубы", ни "ногу", ножку!" — и даже такого простого, ясного всем, как понукание, — "но"!

— Молодой, здоровый конь, а поди ж ты — бестолковый. Я ему говорю, а он ровно глухой! — возмущался старик.

— Что думаешь, дедуня, все кони на свете понимают только русскую речь? — усмехнулся Табаков. — Мы вот с Левоном бывали и в Неметчине, и в Туреччине и у австрияка — вся животная такая: понимает только хозяйский язык!

В треволнениях живой партизанской жизни незаметно прошло лето. Потускнело небо, стали холоднее солнечные лучи, все чаще сыпался на землю нудный, осенний, "грибной" дождик. Неуютно стало в поле и в лесу. Бабы и старики уже неохотно ночевали в сырых лесных землянках, жались к избам и клетям, обнадеженные тем, что партизаны не дадут их в обиду.

И неуютно жилось на московском пепелище незваным гостям. От села к селу упорно шел слух: ни хлеба, ни фуража французы достать в Подмосковье не могли — в каждой деревне их ждали с ружьями, вилами, косами, топорами партизаны. Казачьи пики и шашки военных летучих отрядов встречали вражеских фуражиров на каждой дороге.

Холодно и голодно жилось "францу" в чужом, разоренном ими гнезде.

— А поголодай, Аполиён, поголодай!

— Раньше сказывали: "Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше деревенского едят!" А теперь и того нет, что у нас, в деревне! — смеялись мужики.

В Москву партизанам хода нет, но они, бродя по закустью, могли видеть французских курьеров, едущих в столицу. Летом это были сытые, барские рожи, а теперь голодуха сделала свое: из-под каски или кивера смотрели голодные глаза и впалые небритые щеки. Табаков, впервые увидев такого курьера, тотчас же — к смеху остальных партизан — вспомнил народную песню:

И в одежде курьеры потеряли свой прежний бравый, воинственный вид. Вместо нарядного мундира болтался какой-то архалук, женская мантилья, а то и монашеская ряса.