Леонтий Раковский - Конь

Переплетное мастерство в роду Шепшелевичей передавалось, как наследство — от отца к сыну, но каждое поколение увеличивало это наследство.

Дед Рувима был только переплетчиком, отец — переплетчиком и обойщиком, Рувим же прибавил к этим двум ремеслам третье: он был, кроме того, живописцем. Все книги местечка переплетены Рувимом, и все вывески, что как заплаты на грязных домишках, — рисованы тоже Рувимом.

Хорошо жилось ему когда-то с малой семьей и большим заработком. Хорошо, но, скажите, может ли не изменяться жизнь переплетчика, если с годами изменяется даже и шагреневый переплет?

Настали такие дни, что кузнецы зажили лучше учителей, а почтовые чиновники захотели вдруг стать сапожниками. И забыли все сразу о том, что могут быть новые обои, новые книги и новые вывески. Сперва на всех вывесках, на том месте, где была четко выведена Рувимом двухголовая птица, — появилось пятно.

Дальше, исчезли вывески со старыми словами. Но порыжелые сюртуки, выцветшие кренделя и часы, застывшие на без четверти шесть, — продолжали глядеть с домов, точно могильные надписи.

А потом, когда торговля снова перешла с перекрестков в магазины, вывески либо писали уже сами торговцы на простой фанере, либо отдавали Берке перекрашивать старые.

Раньше, до Берки, у Рувима не было никакой конкуренции. Он спокойно жил на самом краю местечка в небольшом, еще отцовском доме, на котором под крышей была вывеска:

Обойщик и оклейщик комнат, а так же пишет разных вывесок

А над крыльцом висел второй квадрат жести. На его блекло-синем фоне изображались две желтые книги с мудреной под ними надписью — интролигатор. И, когда, как я сказал, у Рувима было много работы, он взял к себе в ученики сироту — Берку.

Берка жил при синагоге. Он кормился только тем, что ходил по пятницам мимо крикливых лавок и грязных домишек, бросая нараспев в вечерние сумерки: «ин шу-ул а-а-райн!»

Берка — подлец, о Берке не надо бы долго говорить, если бы не он сделал так, что черная, всклокоченная борода Рувима перевилась белыми нитями.

Он был очень способный ученик, и только война помешала Берке тогда же показать себя: его угнали на фронт. Но что мог сделать Берке даже страшный фронт, если был он хитер и изворотлив, как осенняя муха? Уже под Гумбиненом он невредимый сдался в плен. В плену же Берка не голодал в лагере и не узнал, что такое шахта, потому что работал в деревне у одной вдовы, где разжирел, как раввинова корова. А, возвратясь с первыми эшелонами на родину, Берка сразу нашел себе работу. Он отбил у Рувима все заказы и, поместившись в центре местечка, зажил переплетчик — не хуже сапожника.

В то время, когда одни вдруг потеряли старый способ заработать кусок хлеба, а другие увидели возможность иметь лишнюю курицу к субботе, все бросились торговать.

Посмелее — торговали сахарином и водкой; побогаче — зашагали ровными шагами аршина по старым ситцам; половчее — перекупали все, что попадется, а старая Дебора, жена Рувима, стала торговать возле почты семечками.

Рувим же караулил дом и переплетал рваные учебники, изредка приносимые прежними заказчиками. Но подслеповатая Дебора зарабатывала очень немного. Еще меньше зарабатывал Рувим. А все так же, как и раньше, нужно было, чтобы в комнате не было холода, и в печке стоял горшок с какой-нибудь едой.

Словно наследство, переходило в роду Шепшелевичей переплетное мастерство. И каждое поколение увеличивало это наследство. Дед Рувима был только переплетчиком, отец — переплетчиком и обойщиком, Рувим же — переплетчиком, обойщиком и маляром. Интересно знать, какое ремесло прибавил бы сын Рувима?

Но этот вопрос так и останется вопросом. Как переполненный сосуд проливается на землю, так случилось и с родом Шепшелевичей.

Единственный сын Рувима — Лейба, восьмилетний Лейба, был раздавлен графом, проезжавшим однажды летом из имения в местечко.

Точно козленок, выбежал кудрявый Лейба со сладким лэкихом в руке из-за угла улицы. А в это время по ней мчался на своей горячей лошади старый граф, правивший всегда сам.

Быстро наперерез мчался Лейба, быстрее мчалась лошадь, но всех быстрее домчалась смерть.

Ох, сколько слез пролила Дебора! Плавали бы в них и граф, и его венская коляска!

Ох, сколько проклятий и графу, и его лошади послал Рувим! Если сложить эти проклятья вместе, — не свез бы их даже графский жеребец!

И проклял Рувим в тот день рыжего жеребца графа, и проклял он всякую лошадь.

Было лето, знойное лето, когда комары не дают спокойно уснуть даже в темной каморке. А мысли о том, что хлеба нет, и он очень дорог, неотвязчивей комаров и преследуют даже и в радостном сиянии дня.

Однажды Дебора пришла с базара раньше обычного и жаловалась на то, что последние дни торговля идет очень плохо. Оба заговорили о прошлом.

И вспомнили оба, что как раз через неделю годовщина смерти сына.

Надо деньги на хлеб и крупу, и нет ни огурцов, ни луку, но, ведь, надо купить и керосину, чтобы и в этом году хотя бы лампа горела в траурный день.

Но, скажите, однако: сколько может сгореть керосина в самой небольшой лампочке за сутки?

И сколько миллионов рублей это стоит?

И сколько стаканов семечек нужно продать, чтобы заработать эти миллионы?

Так сидели они и разгадывали самую плохую из загадок.

Вдруг под окном мелькнула тень всадника, и лошадь остановилась у крыльца.

Дебора бросилась к окну.

— Он привязывает коня. Он хочет итти к нам!..

— Ой, и на что висит эта вывеска? Каждый думает, что у нас лавка…

— А, может, это к нам в самом деле? — поднялся Рувим.

— Кто может войти к нам, кроме горя, — сказала старуха.

Красноармеец в буденовке, сгибая в низких дверях голову, вошел в комнату.

— Здесь живет живописец?

— Здесь, здесь, — заторопилась Дебора.

— А что вам угодно, товарищ? — спросил Рувим, застегивая сюртук на давно вырванную пуговицу.

— Так, значит, вы — живописец?

— Я, я — Шепшелевич. Живописец и переплетчик.

— Он все может, он все умеет делать, — что угодно: и вывески хорошо рисует, и переплетает, — вмешалась Дебора.

— Ша, — замахал Рувим, — дай товарищу говорить! Сядьте, товарищ, прошу вас…

— Ах, сделайте небольшую любезность, сядьте у нас, пожалуйста, — заметалась Дебора.

— Спасибо. Мне некогда — я спешу. Все дело в том, что нам нужен занавес для сцены. Понимаете, — разрисованный занавес!..

— Ой, как же, как же — очень хорошо понятно. Чтоб мне дал бог столько лет еще жить, сколько раз он рисовал все, что угодно для сцены!

— Ша, ша, — замахал на жену Рувим, Ша! — Ты не даешь совершенно говорить! А что вам нужно нарисовать на занавеси? Вид?