Леонтий Раковский - Кутузов

Ничипор кинулся в палатку.

Переводчик кое-как убедил турецкого интенданта, что ему не угрожает опасность. Прикладывая руки к голове и груди, кругленький турок несмело подкатился к Михаилу Илларионовичу.

— Пусть сядет на свой барабан, — предложил Кутузов, указывая на турецкий барабан, который привезли вместе с другими трофеями.

Турок поспешно сел.

— Подай ему варенье и воду, — обернулся к денщику Кутузов.

Ничипор протянул гостю угощение. Турок взял блюдце с вареньем и чашку с водой, съел две ложечки варенья, охотно выпил воду и, вернув все это Ничипору, благодарно закивал головой. Потом, отдышавшись, похлопал себя короткими, толстыми ручками по животу и вдруг захохотал. Он хохотал, чуть не падая с барабана.

Глядя на его заразительный смех, засмеялся Ничипор, Фонтон и все штабные.

— Что с ним такое? Эк его разбирает! — улыбался Кутузов, глядя на толстяка.

— Смiйся смiшку, дам тобi кишку! — говорил Ничипор, смеясь сам до слез.

— Он смеется над своим недавним страхом, что был так глуп, — объяснил Фонтон, спросивший у турка о причине его неожиданного смеха.

Вслед за пленными приехал к Кутузову из Рущука посланец от пашей Вели, Мухтара и прочих константинопольских сановников, бежавших туда. Паши просили, чтобы русский комендант Рущука склонил великого визиря к миру или хотя бы к перемирию.

— Значит, мой дружок попался в ловушку, сидит на нашем берегу в лагере, — сказал Михаил Илларионович. — Я стоял под его ядрами, теперь ему приходится стоять под моими.

Кутузов ответил, что может только передать письма визирю. Он помнил турецкое правило: если великий визирь окружен неприятелем, он не имеет права договариваться о мире.

Кутузов уже ложился спать, когда великий визирь пристал письмо, прося о перемирии. Кутузов обещал дать ответ на следующий день.

"Неужели мой дружок не догадается бежать из лагеря? Ночь-то сегодня ведь очень подходящая", — думал Михаил Илларионович, слушая, как по палатке стучит осенний дождь.

Михаил Илларионович одевался и слышал, как у его палатки вполголоса о чем-то оживленно говорят генералы и штабные офицеры. Раз они собрались все так спозаранку, стало быть, за ночь что-то произошло.

— Что случилось? О чем они так? — спросил у денщика Кутузов.

— Павел Гаврилович возвернулись. Трошки ранетый. Вот сюды, в руку, — ответил Ничипор, помогая генералу надеть мундир.

— Что, его визирь отпустил?

— Эге ж.

Михаил Илларионович прислушался, о чем они так горячо беседуют. Услыхал голос племянника, Павлуши Бибикова:

— Весь лагерь, все наши солдаты пропахли розовым маслом… Какие экипажи, какие палатки министров, шитые шелками! Целый ящик золотых и серебряных значков, которые визирь выдавал за отличие!

Это Павлуша рассказывает о трофеях.

Но тенорок Бибикова покрывался возмущенным баритоном генерала Ланжерона:

— Это — позор! Мы имели прекрасную возможность взять в плен визиря. Такого не было никогда! Мы прославились бы на весь мир. Это затмило бы славу Аустерлица!

— Да, упустили соколика. Теперь ищи-свищи! — вздохнул Булатов.

"Стало быть, мой дружок убежал-таки, — понял Михаил Илларионович. — Вот-то хорошо". — И он вышел из палатки.

Павлуша, немного побледневший и осунувшийся, с рукою на перевязи, все же глядел именинником, а генералы стояли как в воду опущенные, с нахмуренными, озабоченными лицами. И даже полковник Резвой смотрел сентябрем.

— Здравствуйте, господа! — весело приветствовал всех Кутузов. — Здорово, герой! — кивнул он племяннику. — Впредь будешь осторожнее, голубчик! Как же тебя отпустили?

— Меня в Рущуке увидел Мустафа-ага и взял к себе, а сегодня утром великий визирь, узнав, что я ваш племянник, отпустил.

— А где же великий визирь?

— В Рущуке, он ночью бежал из здешнего лагеря, переплыл Дунай в лодчонке, сам-третей.

— Ночь сегодня туманная, дождливая, — желая смягчить удар, сказал Кайсаров.

— Ваше высокопревосходительство, надо примерно наказать начальника флотилии на Дунае… Прозевать побег великого визиря — это позор, — начал возмущенно генерал Ланжерон.

— Простите, Александр Федорович, я не понимаю, чем вы так возмущены? — удивился Кутузов.

— Как же не возмущаться? Ведь мы могли бы взять в плен не только всю турецкую армию, но и самого визиря. Какая была бы слава!

— Пленив визиря, нам не с кем было бы заключать мир. По турецкому обычаю визирь, окруженный врагом, лишается права договариваться о мире. России нужен мир, а не победная реляция! — сухо ответил Кутузов.

Его злило то, что Ланжерон, до сих пор не уразумевший смысла всего кутузовского плана кампании, вечно лезет со своими вздорными предложениями.

— Пойдем, Павлуша, ты расскажешь мне о своих злоключениях, — кивнул племяннику Михаил Илларионович.

Турецкая армия, переправившаяся на левый берег Дуная, оказалась в мешке. Ее положение становилось день ото дня ужаснее. Русская артиллерия ежедневно била по лагерю с обоих берегов. Турецкие пушки быстро замолчали, и туркам оставалось лишь зарываться в землю, спасаясь от ядер. Они сняли все палатки, чтобы для русской артиллерии не было мишеней.

К этому прибавились неизбежные спутники осады — голод и холод. До сих пор турки ежедневно получали провизию, фураж и дрова с правого берега, а теперь, когда на обоих берегах укрепились русские, турецкий лагерь оказался лишенным пищи и топлива. Единственное, в чем турки не нуждались, была вода — широкий Дунай.

Вся трава на пространстве, отделявшем турецкие окопы от передовой цепи русских, была начисто выщипана голодными турками. Они вырывали и ели коренья, ели трупы павших от бескормицы лошадей. Ежедневно десятки лошадей спаги прирезывали сами и ели без соли сырое лошадиное мясо — сжарить или сварить его было не на чем: все деревянное — пики, палаточные колья — сразу же было сожжено.

К голоду прибавился холод. Ночи стали холодные, ударили заморозки, выпал снег. Люди коченели на холодном осеннем ветру без теплой одежды и крова, мокли под дождем, не имея возможности обсушиться.

В лагере свирепствовали желудочные болезни, а врачей не было. Каждый день умирало до полусотни человек. Хоронили неглубоко, и от лагеря шел страшный смрад гниющих трупов. Когда ветер дул с юга, в русских окопах невозможно было сидеть от нестерпимой вони. Более сметливые и смелые сдавались в плен русским.

От пленных Кутузов узнал, что войсками в осажденном лагере командует двадцатишестилетний паша, энергичный, мужественный и гордый Чапан-оглы, сын анатолийского вельможи и богача. Его фамилия считалась одной из самых древних и знатных в Турции. Султан уважал его.

Великий визирь убедил Чапан-оглы, что соберет новое войско, отбросит Маркова и снимет осаду. Это были пустые слова. Во-первых, собрать новую армию в Турции было уже невозможно: лучшие силы находились в окружении. Во-вторых, Марков сильно укрепился на занятой возвышенности, построив пять редутов. Чтобы отбросить его семитысячный корпус, туркам надо было иметь тысяч не менее пятидесяти.