Леонтий Раковский - Кутузов

На этот раз Кутузов не задерживался у себя в имении, хотя любил свои живописные Горошки, особенно очаровательные весной, когда буйно, молодо зеленели дубы и липы и нежно цвели яблони. Но сидеть одному, даже среди прекрасного, цветущего сада, было тоскливо. Тянуло к своим — жене, дочерям, внукам, тянуло в Петербург. Если бы еще он приехал в Горошки осенью, когда собирают урожай, тогда стоило бы ненадолго остаться, чтобы продать часть зерна и привезти хоть немного денег домой: Екатерина Ильинишна, конечно, опять задолжала кругом. Она никогда не умела жить экономно, по средствам.

Михаил Илларионович спешил в столицу еще по одной, не менее уважительной причине: над головой висела война, как эта сверкающая, зловещая комета, невиданная звезда, которая уже не один месяц приводила в трепет всех суеверных людей. Хвост кометы был блестящий и широкий. Казалось, если раскинуть его по земле, то он будет сажени в две длиной. К концу хвост расширялся. Потому народ и называл комету "метлой". Говорили: "Война идет, все сметет!"

Война стучалась прямо в дом с близкого запада, а не откуда-либо с далеких от Петербурга и Москвы турецких границ.

Сидеть в захолустье, за тридевять земель от столицы, в такое тревожное время, когда каждый день мог принести самые невероятные новости, было тягостно, невозможно.

Михаил Илларионович отдохнул в Горошках только два дня. Он посмотрел, как взошли озимые и посеяны яровые, отдал распоряжения управляющему и потихоньку на перекладных двинулся дальше.

По дороге он уже услыхал пересуды обывателей о только что заключенном мире с турками:

— Турки покорились и дали нашему государству подписку, что будут платить дань: каждый год по двадцать тысяч голов французов!

В этой нелепой фразе сказывались предчувствие и боязнь войны, которую готовил французский император Наполеон.

На почтовой станции под Витебском Михаил Илларионович увидал в комнате для проезжающих приклеенную к стене хлебным мякишем гравюру — портрет Бонапарта. Он изображался еще молодым генералом — худощавое лицо с длинными, словно у женщины, волосами, падающими на плечи.

— Это кого же повесили тут под образами? — спросил у хозяев Михаил Илларионович, будто не узнавая, кто это.

— А-а, это батюшка-барин, сама Бонапартиха, царица французская, которая идет на нас войной, — живо ответила старуха, жена станционного смотрителя, вероятно еще помнившая императрицу Екатерину и привыкшая к женщинам на троне.

— Не извольте, ваше высокопревосходительство, слушать, что плетет старая дура! — подскочил станционный смотритель, отталкивая локтем жену. — Это Бонапартий… Антихрист…

— Зачем же ты его держишь в красном углу, коли он — антихрист?

— А вот зачем, ваше высокопревосходительство: ежели Бонапартий как-либо под чужим именем или с фальшивой подорожной заявится ко мне, я его, голубчика, враз признаю, схвачу, свяжу да к городничему.

Михаил Илларионович только улыбался.

Видимо, Бонапарт и война не выходили ни у кого из головы!

В Петербурге чуть установилась после холодного мая летняя погода. Ладожский лед прошел, сделалось тепло. По Неве плыли баржи с дровами и углем, лодки с глиняной и деревянной посудой, со свежими вениками и метлами. Будочники стояли в белых штанах, горожанки уже щеголяли в шляпах из желтой соломки с загнутыми "по-английски" полями, какие были в моде у аристократок лет десять назад.

Кутузов возвращался в Петербург не торжествующим победителем, а опальным полководцем. Несмотря на то, что он добился немыслимого, невозможного — с незначительными силами уничтожил турецкую армию и своевременно заключил выгодный, почетный и, главное, такой нужный мир, — царь все-таки отозвал его, заменив напыщенным болтуном адмиралом Чичаговым. Стало быть, снова оставался недоволен Кутузовым.

Александр I любил трескучую деятельность молодого Каменского и англомана Чичагова, который в морское министерство, как и в армию, не внес ничего, кроме сутолоки.

Приезд Кутузова произвел дома радостный переполох. В залу, где сидел в кресле Михаил Илларионович, тотчас же сбежалась вся дворня. Челядь припадала к ручке и плечику любимого барина, поздравляла Михаила Илларионовича с знатной викторией над басурманами, с титулом "грахфа", с благополучным прибытием. Потом все ушли. Михаил Илларионович остался вдвоем с женой. Он пересел к ней на диван, и тут начался задушевный разговор. Когда переговорили все о своих девочках, их мужьях, о внуках и внучках, стали говорить о разном.

Михаил Илларионович рассказал, как Чичагов разлетелся, — думал, что он, а не Кутузов, заключит долгожданный мир.

— Хотел загребать жар чужими руками, ан не вышло! На чужой каравай рта не разевай!

— Молодец, Мишенька! Утер нос и царю и Чичагову! — ласково потрепала мужа по щеке Катенька. — А над его назначением смеются. Александр Львович Нарышкин называет Чичагова — "адмирал Бонниве", которого король Франц Первый назначил командовать армией. Многие шутя спрашивают: "Если адмирал Чичагов командует армией, то Михаил Илларионович, вероятно, будет командовать флотом?"

— Флота Александр Павлович мне не пожалеет: он флот не любит, считает, что России флот вообще не нужен.

— А за мир тебя все так превозносят! И поражаются предвзятому, странному отношению к тебе императора.

— Ничего странного в этом нет. Пора бы уж знать, что Александр терпеть не может русских. Презирать русских он считает "хорошим тоном". Любой иностранец для него дороже!

— Да, верно, в Вильну Александр Павлович поехал окруженный одними иностранцами, как будто своих нет.

— Ну, господь с ним… Что, Катенька, в столице уже мало кого осталось? Поди, все разъехались по имениям? — спросил Михаил Илларионович, хотя по тому, как была одета и причесана жена, можно было предполагать обратное.

— Нет, нынче никто не уезжает далеко — боятся войны. Все сидят в Петербурге. Вот завтра сам увидишь — поедем со мной в театр. Французская труппа дает "Дмитрия Донского" Озерова. Жорж играет Ксению.

— А где же французы играют? Большой театр сгорел еще в прошлом году?

— Да, сгорел как раз под Новый год.

— И ничего не осталось?

— Ничего. Деньги и документы спасли — контора помещалась в первом этаже, а загорелось где-то наверху. Успели вытащить несколько декораций для "Андромахи". Император сам приезжал на пожар. Пожаловал по целковому пожарным служителям за усердие.

— А как себя чувствовал директор, Александр Львович Нарышкин?