Илья Каменкович - Жить воспрещается

«Большевикам и всем народам СССР, — писал лейтенант Чебаненко. — Я небольшой человек. Я только коммунист — большевик и гражданин СССР. И если я умер, так пусть помнят и никогда не забывают наши дети, братья, сестры, что эта смерть была борьбой за коммунизм, за дело рабочих и крестьян. Война жестока и еще не кончилась. А все-таки мы победим…» [33] Подлинный документ ( прим. авт. ).

Сто раз, наверное, перечитал я письмо. На всю жизнь запомнил. Я думаю, такое письмо надо — на полковое знамя. Под портретом Ленина…

24 мая 1942 года, как сейчас помню, пробили сигнал тревоги. Сначала не поверили — газы!

Что творилось на наших глазах — разве передать?

К нам на узел связи пришли начальник обороны полковник Ягунов и комиссар Парахин. Полковник не дал старшему лейтенанту Казначееву закончить рапорт, протянул листок с текстом. Казначеев пробежал его глазами и, вижу, лицо стало белее мела… Начал он выстукивать радиограмму своим особым, казначеевским почерком, а я на слух ловил точки и тире морзянки открытого текста:

«Всем! Всем! Всем! Народам Советского Союза! Мы, воины подземного гарнизона, защитники Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но врагу не сдаемся…» [34] Подлинный документ ( прим. авт. ).

Сам не знаю, какая сила подняла меня на ноги. Старший лейтенант еще и еще раз послал в эфир смертную нашу клятву.

Последнее, что я помню, грохот взрыва…

Из-под обвала меня, тяжело раненного, вытащили немцы. Когда я пришел в себя, рядом стоял какой-то человек. Помню его слова: «Ну вот, очнулся. Значит будешь жить!»

Военфельдшер Петр Никонов — вот кто выходил меня. Ему я жизнью обязан…

Погнали нас в Симферополь. Кто от колонны отстанет — стреляют. Упал — стреляют. Отошел к канаве воды напиться — стреляют. Тащили меня под руки Никонов и еще один солдат.

В Симферопольском лагере я попал в барак для раненых. И здесь меня Никонов разыскал. Принесет, бывало, кусок хлеба или обрывок бинта, а случаюсь — вареную картофелину. Стал я выздоравливать. Вывел меня Никонов, я еле-еле приплелся к ним в барак, да и остался там. Хороший народ у них подобрался. «Организуют» чего-нибудь поесть — сначала выделяют слабым, а потом делят поровну.

Как-то раз — я уже порядком окреп к тому времени — дернул меня шайтан выйти погреться на солнышке. Хожу по лагерю. Картина известная, Сураханы-Балаханы. Один портянки стирает. Другой выставил худую, в коросте, спину и ищет в грязной рубахе. В одном месте — настоящая «Кубинка». [35] «Кубинка» — район, где когда-то в Баку, находился «толкучий» рынок. Меняют барахло. Возле сарая стояла группа людей, я решил подойти к ним — может быть, земляка найду. Подхожу — слышу знакомый голос с приквакиванием. А треплется он, будто аджимушкайцы раскопали у своих командиров припрятанный подпольный склад продуктов.

Протлкался я в середину — и обомлел. Кто бы, вы думали, провокацию разводит: Даниил Минков.

Подлец узнал меня.

Бросился я на него. «Сволочь! — кричу, — Падло! Предатель!..» Хотел за горло схватить, но он вывернулся, только по щеке я его смазал. Разняли нас. Отвели меня в барак.

Утром я уже сидел в «политабтайлунге». [36] Политабтайлунг — лагерное гестапо ( нем. ).

— Ты занимаешься тут большевистской агитацией, признавайся! — орал гестаповец.

Я ответил, как Никонов научил: мол, Минков оскорбил мою веру, и я не мог простить ему этого.

— Врешь! Ты есть комиссарский помощник! Мы все знаем. На, вот читай, да поживее, — протянул он мне бумагу. — И назови комиссаров, евреев и коммунистов, которые замаскировались в лагере.

Читаю. Узнаю аккуратный почерк Минкова:

«По вашему приказанию, господин комендант лагеря, представляю на ваше распоряжение свое объяснение в вязи с дракой, учиненной сегодня в лагере, и пострадавшим от коей являюсь я». Вот выкомаривался, собака!

Кончалось заявление тем, что Минков будто бы постоянно видел меня возле командования, и, значит, я пользовался особым доверием комиссаров.

Я стоял на своем. Меня били. Били свирепо, особенно один фашист, неплохо говоривший по-русски.

— Ты, коммунист, — кричал он, — признавайся!

А я ему в ответ: «Собачий ты сын! (эти слова я сказал по-азербайджански). Да, коммунист! И не солдат я. Я — лейтенант Чебаненко».

Бросили меня в карцер.

Снова вызывают.

Сидит у следователя Минков и говорит:

— Никакой он не Чебаненко. Врет. Он командир отделения. — И ко мне обращается: — Надо уважать в наших же интересах установленные порядки…

Я промолчал. Но когда уводили с допроса, сказал ему: «Придет и твой час, сын паршивой суки!»

Пробыл я в карцере еще два дня. Вывели меня перед строем привязали к «козе» и дали двадцать пять плетей. Окатили водой — и опять в барак, на охапку прелой соломы.

Потом меня перевели в другой лагерь. Там пробовали уломать. Не вышло. Из лагеря под Ровно я бежал. Поймали — живого места не оставили. Отлежался я в «ревире» [37] Ревир — лагерный лазарет ( нем. ). и привезли меня сюда. Одним словом, совсем как Кероглу:

Вот так, Сураханы-Балаханы… Кто этого Минкова встретит — пусть убьют гада. Но знайте: змею бьют не по хвосту, а по голове…

Над притихшим лагерем беззвездное небо, неспокойная ночь. В неосвещенной умывальной собрались подпольщики. Напряженно всматривается в темень за окном узник с буквой «П» на красном треугольнике-«винкеле». Кашляни только Стефан — и мигом в «вашрауме» [38] Вашраум — умывальная ( нем. ). никого не останется.

— Послушаем товарища Вилли, — вполголоса произносит спокойный басок.

— Прежде всего вот что, — говорит невидимый в темноте Вилли: — с последним «цугангом» [39] Цуганг — транспорт с узниками ( нем. ). прибыл опасный провокатор. В Ровенском лагере русские товарищи приговорили его, но он ускользнул. Из карантинного блока провокатора не перевели к русским, а поместили в чешский барак. Русским и чехам надо быть осторожнее в разговорах с новичками, пока шпика не обезвредим. Теперь подробнее. В транспорте 643 человека. Живыми прибыло 562. При выгрузке застрелили 12 товарищей. В ревир попало 37. Кроме «красных», в транспорте 11 «зеленых». Два товарища — со смертными приговорами имперского суда в Берлине. Их дела в канцелярии еще не вскрывали. Я кончил.

— Что скажет «безопасность»? — спрашивает тот же басок.

— О провокаторе мы уже кое-что знаем. Нашим товарищам сообщили его приметы. Будем стараться пристроить его в одну из рабочих команд, если удастся — в «штайнбрух». [40] Штайнбрух — каменоломня, каменный карьер ( нем. ). Там его удобнее всего «дезинфицировать». Через день-два будет видно — куда гестаповцы собираются направить свою ищейку. Об узнике номер 37771; это, безусловно, надежный и нужный товарищ. По документам Мамед Велиев — «опасный большевистский агитатор». Сорвал власовцам вербовку в «мусульманский легион». Пытался убить предателя. Бежал из лагеря. Выстоял пытки. Позавчера плюнул в лицо «зеленому» и едва не был убит эсманом. У парня хороший голос. Певец… Думаем мы: через Вальтера срочно определить его в ревир. Доктор Павел запишет его, как тяжело раненного выстрелом эсэсовца, и подготовит на всякий случай липовый акт вскрытия.