Илья Каменкович - Жить воспрещается

— Вас ист дас — липофый? — раздается другой голос.

Приглушенный смех, короткий ответ.

— Давай дальше.

— Мы встретимся с трудностями. Ганс в «шрайбштубе» [41] Шрайбштубе — лагерная канцелярия ( нем. ). должен переложить карточку номера 37771 из картотеки живых в картотеку мертвых. А картотека в комнате эсэсовца… Велиеву надо дать другой номер. Гансу придется запомнить все данные по новому номеру, их надо будет вдолбить бывшему 37771 — пусть знает, кто он, когда и где родился. Еще одна беда: номер 37771 ярко выраженный южанин-азербайджанец. Не знаю, удастся ли подобрать труп хоть немного похожий на него…

Минутная тишина. Затем — глуховатый голос. Узник говорит по-русски с сильным акцентом:

— Товарищ Николай не все учел. Номер 37771 имеет «флюгпункт». Забрать его из «капут-команды» под видом раненого при стычке с эсэсовцем опасно. Немцы, и прежде всего «зеленый», у которого была стычка с номером 37771, хватятся его. Спросят у «капутчиков». И если среди них найдется слабый, тогда все потянется по цепочке… Пропадут люди, которым мы так обязаны. Я верю, что 37771 — хороший и надежный товарищ. Но можем ли мы ради его спасения подвергать опасности наши связи и всю организацию?

— Ах, Иво! Разве можно в нашем деле взвесить все, как у тебя дома в аптеке: один грамм риска, два грамма риска…

— А что, если эсэсовцы захотят осмотреть труп, которым мы заменим товарища… М-мамеда? — продолжал Иво. — Тут уж «Осторожно — тиф» не сработает. И тогда пойдет…

— Так ничего не пойдет, — решительно возражает басок, — Все мы под топором ходим. Товарища надо спасти и включить в работу. Вынести его из крематория под видом раненого, в самом деле, нелегко. Да и поздно. Надо ему сделать ожог руки. Лицо трупа Павел подчернит уколом. Труп переодеть в робу номера 37771 с «флюгпунктом». Сразу же после обхода отнести его в крематорий и сжечь, а одежду оставить в ревире.

— Решено, товарищи! Молчим — значит согласны, верно? Тогда разойдемся.

Растворяются в темноте несколько фигур. Стефан протирает утомленные глаза и последним покидает «вашраум».

Утро выдалось промозглое, туманное. Копоть из трубы крематория ложилась на снег. Трупный смрад стлался по лагерю.

В это утро Мамед Велиев чувствовал себя особенно усталым, разбитым. Ныла старая рана, тупой болью отдавался в ней каждый шаг. Кружилась голова.

При выходе из барака Мамед замешкался, и эсэсовец ударил его прикладом. Падая, Мамед ударился об угол доски, на которой вывешивались распоряжения лагерного начальства. Эсэсовец захохотал. Но тут чья-то рука подхватила Мамеда, и вскоре он стоял в строю «капут-команды», готовый принять очередную вахту.

В теплом помещении крематория силы оставили Мамеда. Товарищи решили дать ему хоть немного отлежаться. Он накрыли его кучей тряпья.

Разбудили его уже в полдень. Туман заметно рассеялся. Сон немного подкрепил Мамеда. Благодарно взглянув а товарищей, молча встал он к носилкам.

Когда они с напарником сложили у печей свой страшный груз, Мамед приметил среди «капутчиков» нового человека. Это был средних лет худощавый узник из «красных», судя по тому что на красном треугольнике нет инициала нации — немец. Тихонько, насвистывая, он что-то неспеша подвинчивал, опускался на колени, заглядывал под колосники. Раз или два он, щуря светлые глаза, испытующе взглянул на Мамеда.

Невольно Мамед засмотрелся на руки слесаря, покрытые желтым пушком. Это были умелые руки, привычные к инструменту. Мамед не видел ни черных полос на одежде слесаря, ни чугунных задвижек, за которыми ярилось пламя, а видел только работящие руки и слышал только звяканье инструмента о металл. Эго напоминало о настоящем, нужном труде, там, дома, на промысле…

Не сразу Мамед заметил, что слесарь знаками подзывает его к себе, давая понять: мол, засучи рукава и помоги.

— Ком, ком, [42] Подойди ( нем. ). товарищ, — сказал он, видя, что Мамед не двигается.

Они вдвоем принялись подтягивать крепление газовых труб. Потом перешли к одной из печей. Слесарь, видно считал, что толстый болт, на котором висела задвижка перекосился, и решил его выпрямить. Он что-то сказал Мамеду по-немецки и протянул небольшой ломик. Мамед догадался, что нужно придерживать задвижку снизу, чтобы немец смог выпрямить болт.

Слесарь ударил молотом по болту, а потом видно, промахнулся: удар пришелся по задвижке, которую Мамед придерживал ломиком. Мамед, потеряв равновесие, пошатнулся, слесарь хотел, видно, поддержать его, и тут рука Мамеда прикоснулась к раскаленной задвижке, Полоснула острая боль. Мамед вскрикнул и упал.

… В ревире было светлее, чем в других бараках. И даже тепло. Пахло гноем, карболкой, потом…

Мамеда разбудил врач. В настоящем халате, который казался здесь белым. Взгляд у врача приветливый, дружелюбный.

— Итак, молодой человек, у вас ожог левой руки. Требуется немного: терпение и молчание. Молчания даже больше, терпения… — Врач нагнулся к Мамеду и закончил шепотом: — Никаких жалоб немецкому врачу. Для него у вас все хорошо. А русский язык здесь знает еще один больной. Но ему, кажется, не до нас…

Врач незаметно сунул Мамеду в руку ломтик хлеба с кубиком маргарина и ушел.

* * *

А третьим, понимавшим по-русски, был не кто иной, как Даниил Минков. Приподнявшись на локте, Мамед Велиев увидел его забинтованную голову, его словно бы помятое лицо. Даже разглядел номер на его робе — 62102…

В рапорте оберштурмфюрера СС Вернера несчастный случай, который привел Минкова в ревир, выглядел обыденно.

Работая в первый день в каменоломне, заключенный № 62102 (он же агент «Цоппи») зазевался, глядя на гору Эттерсберг. В этот момент стоявший немного выше заключенный потерял равновесие, сорвался и не удержал руках тяжелый камень. Тот сбил с ног № 62102. При падении упомянутый номер получил тяжелые ушибы головы и грудной клетки и перелом правой руки. У виновника происшествия содрана кожа на локтях.

Гауптштурмфюрер СС Крамке, прочитав рапорт, вспомнил бабью физиономию «Цоппи». Агент, наверное, предчувствовал недоброе, когда униженно упрашивал не посылать его в каменоломни и заверял, что окажет немалые услуги, оставаясь в чешском блоке, где уже успел завоевать доверие. «Что, вы своих боитесь?» — спросил тогда Крамке. «Цоппи» не задумываясь ответил: «Как они мне здесь свои…».

На рапорте появилась резолюция, скрепленная росчерком Крамке. Узник, нарушивший безопасность работ, подлежал наказанию. Трое суток «сухого» карцера: паек хлеба в день и ни капли жидкости.

… Сознание вернулось к Минкову вместе с тревожной мыслью: его хотели убить, его чуть было не убили… Снова как тогда, в Ровенском лагере, ОНИ подбираются… И так муторно становилось ему, так страшно, что хотелось кричать, звать на помощь. Минков старался отогнать эту мысль. Успокаивал себя: «Никто в этом лагере меня не знает». Он с облегчением вздыхал, вытирал о грязное одеяло потную руку. Но снова наползали мрачные мысли…